Павел Финн - Но кто мы и откуда. Ненаписанный роман

Нет, все не так. Хочу не хрипеть, хочу, чтобы с неба к моим ногам упал миллион долларов, хочу ничего-ничего не делать, хочу купить квартирку в Юрмале, хочу плевать в потолок…

Запись 2006 года, Тель-Авив

Комплекс апартаментов “Андромеда”, которую я — ночью — таксисту тбилисского происхождения — упорно называл “Армагеддон”.

Запах скошенной травы и моря. Синие — яркие — арабские дети выбегают из своих школ. В саду “Андромеды” какая-то неизвестная птичка все время приговаривает: “Алла Акбар… Алла Акбар”. В соседней католической церкви бьет утренний колокол, поют монахи — служба на латыни. И одновременно выпевает муэдзин с ближнего минарета — азан. Сегодня суббота, евреи в синагогах, и в этом общем хоре не хватает сейчас только громкой иудейской молитвы.

Дорога — под тяжелым и темным небом хамсина — из Ор-Иегуды в Яффо. Синее солнце. У всех автомобилей, мчащихся навстречу нам по шоссе, синий глаз во лбу — отражение безумного солнца. Хамсин. Что такое? В этом какая-то тайна. Следы — на ветровых стеклах машин — воздушной атаки, начавшейся в Аравии.

Пока горит красный и мы все недолго стоим, танцуют веселые молодые хасиды в белых шапочках, выскочив из своего вэна, откуда разносятся зажигательная музыка и пение.

Им действительно так весело?

Люди враждуют между собой из-за религии. А что в это время делают их боги?

Религия и деньги создали эту цивилизацию, они же ее и хоронят.

Встретить апокалипсис на Святой земле было бы, в общем, нормально?

“Но когда стоишь лицом к лицу с действительностью, оскорбляющей и сокрушающей все твое нравственное существо, разве достанет силы, чтобы не отвратить порою взора и одурманитъ голову иллюзией… Но страшная действительность и не думает о том, видят ее или нет.

Ей достаточно того, что она существует… Она есть, она идет, она наступает… И мы еще далеко не коснулись самой сути того положения, какое она нам приготовила”.

“Не бывает времени настолько бедственного, чтобы человек не мог быть честен”.

Наброски из ненаписанного романа

Ой, хватит, щекотно! Так, теперь эту давай. Правую… Смешно! Что вам смешно? У тебя второй, третий и четвертый, сросшиеся корешками… Как у меня… На вот, возьми мои, вот эти, они еще крепкие. А то босиком могут не пустить. Куда? Узнаешь. Не велики? Нормально. Идем. Куда? Идем, не пожалеешь.

И Старик взял Сашку за руку.

Вот не могу решить, где же устроить финал? В пропахшем зеленой масляной краской театре? Но его уже не будет никогда. Тогда в Кейсарии или на Крите?

В пользу Кейсарии, конечно, небо, прошитое вереницей птиц, как стежками шва. И амфитеатр — римский — на четыре тысячи мест. Здесь бы и развернуть представление?

И все-таки есть опасность, что фигура актера, исполнителя главной роли в трагедии, будет подавлена размахом вечного пространства, а голос не будет услышан даже на нижних скамьях.

Тем более — грохот и гон колесниц и ржанье коней с соседнего гипподрома. Тем более, музыка, добытая с небес.

Прометей похитил с небес огонь, Бах — музыку. Боги отнеслись к этому спокойно, сделали вид, что не заметили, и не послали к нему орла.

Нет, скорее, все же Западный Крит. Двести метров над уровнем моря. Древний город Аптера, руины маленького римского театра, как будто бы домашнего. Тоже амфитеатр — с осыпающимися каменными скамьями — и — среди трав и маков с безвольными лепестками — небольшая сценическая площадка. И — тишина.

“…Это взято не из жизни, я бы сказал сложнее, взято из выходящего за ее пределы”.

Наброски из ненаписанного романа

Старик и Сашка сидели рядом на нижней скамье.

Гамлет явился внезапно — из воздуха, весь в черном. И сразу же — кожей спины, низом живота — приближение необъяснимого — необъяснимо прекрасного.

Сашка вздрогнул и двинулся вперед, хотя и так было видно: это — Борис. Мальчик потрясенно повернулся к Старику. Старик усмехнулся: “Смотри, смотри”. На заднем плане — за спиной Гамлета — медленно возникало — словно темное облако… Нет, скорее, застывший смерч…

— Святители небесные, спасите! — завопил Гамлет, оглядываясь и шарахаясь.

Старик с интересом следил за мальчиком — как реагирует?

Сашке казалось, что Гамлет смотрит ему в глаза. Но это было не так — зрителю обычно кажется, что актер глядит только на него.

А он продолжал:

— Вот, вот! — Старик вдруг схватил Сашкину руку и сжал. — Слушай!

Гамлет — Борис с таким горем и тоской произнес это: “отецмойгамлет”, что у Сашки вдруг сами выступили слезы. Он плакал. Ему было жалко Гамлета, жалко маму, отца, Бориса, себя — всех. Старик еще сильнее сжимал его руку и шептал так близко в ухо, что он чувствовал запах его дыхания:

— Вот в чем вся штука, в чем смысл. У них одно имя! И тот и другой — Гамлет! Понимаешь? Понимаешь?

— Нет, — сказал Сашка.

У него уже прошел первый восторг, он отвлекся и взглянул на Старика, сидевшего к нему в профиль. Лысина, волоски в носу и незаметный прыщик, прикрытый седыми волосками бороды.

“Я считал, только у нас прыщи, а не у взрослых”, — подумал Сашка. “Что?” — спросил Старик. “Я вас себе другим представлял”, — шепотом ответил Сашка.

А на сцене уже не было Призрака и дело дошло до последнего монолога. Борис играл его великолепно, на высоте трагедии.

О низость, низость с низкою улыбкой!

Где грифель мой?..

Вдруг Гамлет — падая с высот трагедии — каким-то придурковатым шутовским фальцетом, словно уже начал притворяться безумным: “Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться…”… И совсем уж ерничая — по-гамлетовски — совсем как пьяный Борис, подмигнув, подпустив петуха: “…и быть мерзавцем!”

Сашка вытер глаза, шморгнул носом и засмеялся. Старик покосился на него и тоже засмеялся.

— А вы чего смеетесь? — ворчливо спросил Сашка.

— Когда тебе весело, мне тоже весело, — ответил Старик.

Но Борис, пережив за эти секунды несколько состояний и перейдя поле, вновь вернулся на высоту:

Блок вступает:

“И закрылся веселый балаганчик”.

Не знаю — откуда, почему вдруг это воспоминание?

72-й год. Ресторан ЦДЛ. Мы с Валей Туром вдвоем за столиком. Точно помню, где сидели. В углу, как войдешь из коридора в дверь ресторанного зала — напротив “парткома” — через два года там будет панихида по отцу — налево, в неглубокой нише.