Александр Проханов - Гость

Нет, не тогда его ужалила тьма, не тогда она впрыснула в него ядовитое семя. Все это было только приближение тьмы, от которой он уклонялся.

Он был далек от политики. Он был фантазер и мечтатель. Искал пути в иные миры, как монахи ищут пути в небесные сады, надеясь вкусить сладость божественных яблок. Он не вникал в политические ссоры и распри, не прислушивался к решению съездов и пленумов – для него это были ворохи возникавших и исчезавших событий, оставлявших после себя горстки теплой золы, которую уносил ветер. Там, куда он стремился, царили «законы бессмертия», таились «коды вечной жизни». Но когда вдруг, подобно ливню, обрушилась перестройка, он словно очнулся. Кругом все валилось и падало. Умирало время, рушилась страна. Так в период каменноугольных хвощей и папоротников исчезали огромные существа, пропадали виды растений и животных. Распространялись эпидемии невиданных болезней, порожденных тлетворными, доселе неизвестными микробами. Вместо травоядных, с охлажденной кровью, гигантов появлялись злые, как крысы, хищники, сжирающие своих предшественников. И этот распад, где истлевала плоть государства, закончился рокотом танков, колоннами дивизий, вкативших в Москву и вставших на площадях.

Веронов очумело бродил по Москве. Приближался к танкам у Белого дома. Видел проституток, залезавших в люки к танкистам. Ждал, когда все завершится, безумие себя израсходует и устало схлынет, и он снова вернется к своим восхитительным формулам, космическим поселениям, в которых будет обитать человечество будущего, захватив в небесный чертог великие поэмы, сказания о героях, «музыку сфер», оставив в прошлом легковесный мусор баррикад, танцующую на броне проститутку.

Трое несчастных легли под гусеницы боевых машин. Асфальт был липкий от крови. Эта кровь ослепила боевого маршала, пролившего на своем веку реки крови, и он бежал от этих липких пятен на Садовом кольце. Вывел войска из Москвы.

Веронов помнил утихшую омертвелую Москву, в которой не раздавалось ни голоса, ни автомобильного гудка. Казалось, жители бежали, и город дико остывал в безвоздушном пространстве. Такая тишина бывает перед землетрясением, когда подземные, готовые сорваться платформы еще висят на последнем крючке, и все замерло перед ударом.

Веронов, будто собака, чувствовал приближение удара, тосковал, глядя из окна, как несется ошпаренная милицейская машина, расшвыривая лиловые вспышки.

Вечером он вышел из дома, и все вокруг рокотало, шевелилось. На проезжей части толпились люди. Возбужденные колонны шли в разных направлениях, выкрикивали призывы, размахивали трехцветными флагами. Сходились, смешивались, проводили короткие митинги и снова шли каждая в свою сторону. Были драки, кого-то нещадно лупили. Прямо на улицах распивали водку, предлагая выпить прохожим. Какой-то бомж запрокидывал косматое лицо, хватал губами бутылку, захлебывался в булькающем хохоте. Длинноволосый музыкант играл на саксофоне, медленно шел, а за ним тянулся хвост, и казалось, он уведет людей за край земли, опьяненно, завороженно они будут следовать за ним хоть в пучину морскую. Веронову казалось, что над городом висит гарь: то ли жгли мусор, то ли бумаги в учреждениях, или сгорало само время, превращаясь в едкий дым.

К ночи он вышел на Лубянскую площадь. Было людно, чернела толпа. У памятника Дзержинскому стоял кран с высокой стрелой. Стальная петля была наброшена на горло бронзовому исполину. Светили прожектора. Кто-то махал триколором. Трос натянулся, и памятник отломился от постамента и повис, раскачиваясь, под восторженный рев толпы. А рядом, через площадь, светился всеми желтыми окнами огромный дом КГБ. Веронов ждал, не сверкнет ли в окне одинокий выстрел, не поразит ли невидимый снайпер человека в кабине крана. Но выстрела не было, памятник, вращаясь на тросе, медленно плыл над площадью, и Веронову казалось, что вместе с памятником уплывает громадная страна, которую некому защитить, под улюлюканье толпы уплывает бесследно.

На Старой площади у здания ЦК клубилась толпа. К парадному входу была приставлена лестница, и ловкий юнец молотком и зубилом стесывал с фасада латунные буквы, возвещавшие о том, что здесь, в сером чопорном здании, находится штаб всемогущей партии. Буквы отлетали, падали со звоном на асфальт. Их пинали. Под ноги Веронову подлетела звонкая блестящая буква «О», и он отдернул ногу, боясь коснуться живой стонущей буквы. И никто из партийных вождей, из непреклонных партийцев не спасал свою крепость, не кинулся в толпу с кулаками, не устрашился быть растерзанным.

Веронову казалось, что он бредит. Темный воздух светился. Так было в детстве, когда он болел ангиной, пылал от жара, и мама закутывала лампу в красный платок, и в черно-красном свете возникали видения. Он спускался к набережной мимо Китай-города. Навстречу шел баянист, растягивал и сжимал ревущий баян, блаженно улыбался, и казалось, красные мехи баяна хлюпают кровью.

Его обогнала стайка молодых людей. Они были обмотаны трехцветными флагами. Девушка, проходя мимо, подняла вверх два пальца, обозначающие «победу, а юноша стал выкрикивать: «Свобода! Победа!», и они все убежали.

Веронову казалось, что в небе над Москвой-рекой возник прогал, уходящий в бездонную глубь, и оттуда, в облаках гари, несутся уродливые существа с перепончатыми крыльями, острыми клювами, когтистыми лапками. Бессчетно, тучами, врываются из непомерных глубин в московское небо, шлепаются на асфальт, плывут по реке, ударяют ему в грудь. Он чувствовал их мягкие хлюпающие удары. Они мелькали под ногами, цеплялись коготками за одежду. Воздух разрезали перепонки, горячие воздушные пузыри лопались у самых глаз, как тогда, в бреду, когда мутился его детский рассудок и пространство уходило, сжималось, как труба, а из этой мутной трубы неслись видения, и он кричал в бреду. То, что он видел сейчас у Китай-города было «темной материей», в которую он так стремился проникнуть, отыскать там законы антимира. Антимир ворвался в Москву, превращаясь в уродливых нетопырей, которые носились со свистом, настигали Веронова, били его колкими клювами.

Весь исклеванный, исхлестанный, он выбежал на Васильевский спуск.

И то, что он увидел, ужаснуло его. Там, где прежде в дивной красе цвел храм, словно цветок небесного рая, восхищая своим ликованьем, своим благоухающим чудом, теперь на брусчатке танцевали страшные скоморохи в колпаках, сбитых на бок шапках, в лоскутных хламидах. Дергались, тряслись, кого-то топтали, забивали насмерть, грохоча бубенцами и бубнами. Веронов пробегал мимо, боясь смотреть на брусчатку, по которой из-под ног скоморохов текли липкие, как варенье, языки крови.

Кремль казался воспаленным, словно его ошпарили кипятком. Вокруг звезд стоял туман, будто они испарялись. За стеной, среди дворцов и соборов что-то горело, и на низком небе танцевали отсветы кремлевского пожала. Веронов пробегал мимо Кремля и вместо обычного с самого детства благоговения испытывал ужас и отвращение. Кремль был чужой, был захвачен, в него вселился враг, который осквернил святыни. Веронов понимал, что сходит с ума. Вдруг он увидел, как вспучивается, шевелится кладка стены, из нее выпадают кирпичи. Просунулась голова птицы. Птица повела по сторонам головой и прянула из кремлевской стены, оставляя за собой рваную дыру. Огромная, красная, на шумящих крыльях, пронеслась над рекой и скрылась в темном небе за Балчугом. И Веронов знал, что из Кремля улетел красный дух и больше никогда не вернется, и в опустевшем гнезде свернулась скользкая змея.