Александр Проханов - Гость

– Да мы не для этого, так, – пугливо ответил один, в стоптанных красных кроссовках, в шляпке, которая была женской, но с нее сорвали бахрому матерчатых цветов.

– Нам сказали, Лизавета Федоровна зовет. Мы и пришли, – сказал другой, в синей, залитой маслом штормовке, отороченной лысым мехом. – Если нельзя, мы пойдем.

– Ты что, дурак, Ломоть! – произнес распухшими губами третий. – Лизавета Федоровна на дне морском. Мозги-то нельзя пропивать. – На третьем были ботинки без шнурков, рукава тужурки были засучены по локоть, и из них торчали худые, в наколках, руки.

– А чем кормить будут? Хорошо бы суп горячий, – тоскливо спросил еще один, без шапки, с синяком под глазом.

– Может, чего горячей? – хохотнул бомж в тельняшке и офицерской фуражке. Оглядел товарищей и щелкнул себя пальцами по шее.

– Ты чего, Майор! Елизавета Федоровна дала бы тебе по башке.

Они теснились, пестрые, в одежде с чужого плеча, какую носят цирковые клоуны. Были похожи своими бородатыми лицами на зверьков. И так же, как у зверьков, затравлено смотрели из шерсти голодные глаза.

Появился гармонист в русской косоворотке, в сапожках, с чубом из-под лихой кубанки, приглашенный Янгесом из какого-нибудь народного ансамбля развлечь горемык. Стал играть, растягивая картинно баян, и бомжи слушали, качали головами, а один пустился было в пляс, но смущенно осекся и спрятался за остальных.

Веронов испытывал веселое нетерпение. Цирк, который подготовил для него Янгес, был вполне пригоден для совершения действа.

Прибыли телекамеры. Операторы расставляли треноги, наводили окуляры на бомжей. Какая-то девица с блокнотом ходила среди бомжей, расспрашивала их, а они, казалось, обнюхивали ее, пахнущую духами. Засверкали вспышки фотоаппаратов.

– Вон вроде везут харчи. Суп или что?

Подкатил военный зеленый микроавтобус. За ним тряслась полевая кухня: зеленый чан на двух колесах. Из микроавтобуса вышли женщины с пакетами, в которых лежали пластмассовые тарелки и ложки. Вынесли огромный металлический чайник, из которого шел пар.

– Сколько вас тут ртов, орлы? – дородная румяная женщина весело оглядела бомжей, пошла на них, наступая пышной грудью. – Танцуем или кашу едим?

Гармонист тряхнул кубанским чубом, развел ревущий баян. Лихие переборы народного пляса хлынули на площадь, женщина затопотала, затанцевала, повизгивая, выманивая бомжей в круг. И те, вначале неуверенно, потом все бесстрашнее шли к женщине, топтались своими кроссовками и ношеными туфлями. Дергали нелепо плечами, тянулись к женщине, а она от них ускользала. Если кто-то хотел ее ухватить, била его по рукам.

– Орлы, натощак танцуем, а то брюхо набьете, станет вываливаться!

Другие женщины открывали бак полевой кухни. Веронов подошел. В баке была густо сваренная гречневая каша с кусками мяса. От нее шел пар, вкусно пахло тушенкой. В чайнике был кофе с молоком.

Веронов чувствовал озорное нетерпение. Ему хотелось смеяться. Он удерживал себя, чтобы не пуститься в пляс, не заходить ходуном рядом с пышногрудой красавицей среди подскакивающих и приседающих бомжей.

Играл баян, сверкали вспышки, оператор обходил танцующих, вступал в круг, удалялся, захватывая камерой площадь, карусель машин, спешащий люд.

Веронов достал из нагрудного кармана пластмассовый флакон с раствором слабительного, которое утром купил в аптеке. Слабительное, как уверял аптекарь, было мгновенного действия. Он незаметно влил в кашу раствор, помешал черпаком, делая вид, что пробует солдатское блюдо. То же сделал с чайником кофе. Отошел, глядя, как женщина, танцуя, приближается к полевой кухне, маня за собой бомжей.

– Вы что-то сказать хотели? – она обратилась к Веронову, задыхаясь после танца. – Пожелайте орлам приятного аппетита!

Веронов чувствовал нетерпение бомжей, ловивших ноздрями исходивший от каши дух.

– Лизавета Федоровна была исключительной женщиной, настоящей русской героиней. Она ездила в Донбасс под бомбежки и вывозила из-под бомб раненых детей. Она не боялась самых страшных эпидемий и вытаскивала людей из смерти. Но мы знаем, что Бог забирает лучших. Ее нет среди нас. Но она завещала нам заботиться о малых мира сего. И сегодня мы выполняем ее завет. Мы и впредь будем оказывать поддержку тем, кто в ней нуждается.

Веронов отступил, приглашая бомжей к полевой кухне. Те подходили, вставали в послушную очередь. Женщины щедро клали на пластмассовые тарелки кашу с мясом. Наливали в стаканчики сладкий кофе. Бомжи жадно ели, запивали. Боян играл. Оператор снимал благотворительную трапезу.

Бомжи ели еще и еще, тяжелели от сытной пищи. К их бородам и усам прилипла каша. Они блаженно улыбались, утирали рукавами рты.

Вдруг тот, который был в тельняшке и офицерской фуражке, вскрикнул, схватился за живот. Беспомощно оглядываясь, попытался бежать. Согнулся, помчался прочь, держась за штаны. Его крутило, он верещал, как заяц, а потом сел на землю и не шевелился.

Тот, что был в красных кроссовках, стал сжимать ноги, корчил больные гримасы, сдавливал живот, подхватывал штаны. Ковыляя, постанывая, волочился прочь. Третий, тот, кто был в линялой блузе, сквернословил, харкал, показывал кулак, а потом присел тут же подле кухни, стянул штаны с тощих ягодиц.

Баян продолжал играть. Толстогрудая женщина со своими помощницами залезла в микроавтобус, и он укатил с трясущейся полевой кухней. Операторы продолжали снимать разбредающихся полусогнутых бомжей, издававших жалобные стоны.

Веронов обморочно прислонился к мокрой стене. Он вновь побывал в черной невесомости, где плавали сгустки тьмы. Медленно возвращался на кипящую от дождя площадь, окруженную фантастическими теремами вокзалов.

Мерзкая выходка на площади Трех Вокзалов, как вспышка черного света, отраженная от множества черных зеркал, породила волнения в Москве. Либеральные вожди вывели сторонников на Тверскую. Те захватили с собой малолетних детей. Шествие протестующих заполонило центр, вместе с родителями шли дети. Одни несли разноцветные шары, флаги. Другие скакали, забирались на фонари, рисовали на стенах карикатуры на Президента и мэра. На демонстрантов набрасывались национальные гвардейцы, в шлемах, доспехах, с дубинками. Отрывали детей от родных, запихивали в автозаки. Стояли вопли, крики. Детей хватали в охапки, родителей за ноги волочили по асфальту. И все это снимали операторы, разносили по миру сцены «избиения младенцев». Веронов у телевизора ждал, что вот-вот покажут убитого, в луже крови, ребенка и начнется восстание.

Его не пугало восстание, не пугала детская кровь. Его пугала таинственная связь, соединявшая его выходки и представления с бедами и катастрофами. Пугала внедренность в загадочное устройство мира, где ему уготована неясная жестокая роль. Эта роль приближала его к чудовищному концу. После смертоносных оргазмов, восхитительных потрясений он становился все слабей и безвольней. В нем все меньше оставалось его самого, а все больше поселившегося в нем чудища.