Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

«Император Алексей Комнин. Византиец. Который построил храм великомученика Пантелеймона. Имя его дочери было Феодора, то есть Тодора. Понял теперь?»

«Фу! Никаким императором он не был», — сказал Петре, но тут же замолк. С таким драконом рядом лучше вести себя поскромнее, безопаснее держаться за завязки ее передника.

Они рассматривали фрески, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, как зачарованные. Фрески сияли над ними, как усмиряющий Божий взгляд. Оплакивание Христа, Снятие с креста, Сретение, Успение Богородицы… Святой Архангел Михаил был изображен со свитком в левой руке и с мечом в правой, и этот несчастный меч как будто разбудил ибн Байко.

«Ну, хорошо, Тодора, — повернулся он к своей жене, — так каким тебе хотелось бы, чтобы я был?»

«Как король Марко», — без раздумий сказала она, как отрезала.

«Как король Марко?»

«Ну, а почему бы и нет? Если был один такой, значит, могут быть еще».

Тодора облизала свои толстые губы, как будто только что поцеловалась с вышеупомянутым героем.

«Но он только и умел, что палицей махать».

«Да, чтобы таких, как ты, по стенке размазывать».

«И хлеб ел целыми буханками, а вино пил бочками».

«Даже прислуживать ему было бы для тебя честью», — Тодора даже зарумянилась, стараясь побыстрее ответить.

«А женщин у него знаешь, сколько было?»

«Ну, и сколько? Он одну только Дуню Гюзели любил!»

«Послушай, ты, дура, — воскликнул Петре, внезапно расхрабрившись, — неужто ты и впрямь слепая? У него ведь тоже была жена Тодора, ты не знала?»

Тодора с недоверием посмотрела на него и так сильно стиснула Костадинку, которую она держала на руках, что девочка захныкала.

«Тодора, Тодора. Только была она не его женой, а женой Григора Хлапена, вельможи из Бера. Он ее украл у Хлапена, попользовался, потом вернул мужу, а себе взял свою первовенчанную жену Елену, дочку Хлапена. Вот, он какой был, твой ненаглядный король Марко! Женоненавистник и женолюб, ты что, хочешь, чтобы я тоже таким стал?»

Костадинка, Коца, тут заплакала еще громче, как будто плача вместо Тодоры. Глаза Тодоры же оставались сухими как порох, но пылали от ненависти и гнева, словно в них насыпали жгучего красного перца.

Ибн Байко вышел из храма с гладким и белым лицом, как будто он только что вышел от цирюльника, попрыскавшего его розовой водой и намазавшего всякими брадобрейскими притираниями. Сердце у него колотилось. Он чувствовал себя смелым и сильным, и ему было странно, почему до сих пор и так долго он позволял кому-то себя унижать и оскорблять… Теперь же Петре, не теряя ни минуты, хром-хром, решительно заковылял прямо к столу, за которым сидели мутесариф Абдулла-бей, кази [42] Кази — правитель города или судья. и мулла, диздар [43] Диздар — в турецкой армии командир подразделения численностью до 300 человек. и его помощник, а еще алайбей, начальник над конницей. Ибн Байко быстро поклонился и ко всеобщему удивлению без всякого приглашения сел на ковре рядом с ними. «Это, конечно, не султан Баязид, но если сложить всех этих высокопоставленных господ вместе, то получится что-то весьма похожее», — сказал он сам себе.

Священник Никола из квартала Ралин Панта спросил Тодору:

«Что тебя мучает, дочь моя, что ты приехала ко мне в такую даль?»

Священник Никола не был близко знаком ни с Тодорой, ни с ее отцом. Но как раз поэтому она и отправилась к нему, причем именно в пятницу, когда у мусульман праздник, и большая часть их лавок, мимо которых ей пришлось пройти, была закрыта. Вообще-то она пошла бы и к митрополиту, настолько сильно она была разгневана. Но дело было в том, что, хотя турки не обращали большого внимания на христианские церкви и священников, их число все равно продолжало уменьшаться. Не было уже и первого митрополита Матея, человека видного даже среди турецкой знати, который никогда не сдавался и поддерживал связи с самим султаном. Митрополию Скопье и все принадлежавшие ей приходы слили с Охридской архиепископией, и Скопский митрополит, которому просто негде стало жить, обретался в скромной церкви Святого Иоанна Предтечи где-то на краю города. Честно сказать, оставалось еще несколько священников из маленьких церквушек, по одному или по два в кварталах Генко, Рале и Станимир, но и их становилось день ото дня все меньше, их число таяло как снег.

Священник Никола из квартала Ралин Панта своим острым и ясным взором сразу увидел, что женщина пришла к нему не из-за особого к нему почтения, а для того, чтобы его использовать. Он понял, что женщина эта хитра, и что наверняка будет стараться показаться благостной, чтобы скрыть свою силу, которая все равно пробивалась из-под напускного смирения, как струя воды из лопнувшей трубы.

«Говори, дочь моя, не бойся ничего», — сказал ей священник, не показывая, что сразу раскусил Тодору.

«Благий отче, — умильно начала Тодора, — я пришла к тебе, потому что терзает меня мука мученическая, мука, о которой даже близкие мне люди не знают. Не торопись казнить меня, прежде выслушай все, потому что знаю я, что строго будешь судить меня, как судят жену, мужа предавшую».

«Если ты колеблешься из-за чего-то, дочь моя, — сказал поп, — здесь найдешь ты умиротворение душе твоей. Не бойся, рассказывай!»

Тодора тяжело переступила с ноги на ногу и намеренно вытерла руки о передник, приподняв его, будто готовясь к причастию, и священник увидел тогда ее живот, выпирающий далеко вперед.

«Да ты тяжела, что ли, дочь моя?»

«Да, тяжела, отче. Но лучше бы этот хромой негодяй меня проткнул кинжалом. Стыдно мне говорить такое, но я бы не просила защитить меня от этой вонючей деревенщины, если бы не самая страшная мука, которая меня мучает. Он не только мое несчастье, отче. Он всем приносит несчастье. В нашем квартале, может быть, ты уже слышал об этом, на днях чума появилась, и это еще недостаточное наказание всем нам за то, что мы терпим этого грешника среди нас».

Тодора тяжело вздохнула:

«Ты, наверное, удивляешься, отче, думаешь, что же это за женщина такая перед тобой. Но если я тебе скажу, что он сбежал из монастыря Святого Георгия, тогда тебе все станет ясно. Я сплю с ним, делю с ним хлеб, и он делает мне детей, но с тех пор, как вчера у нас по соседству появилась чума, у меня с ума нейдет мысль, что все причины наших бед в нем, потому что он грешен перед святыми и должен понести заслуженное наказание. Не избежать ему кипящего котла, не так ли, отче?»

Короткий всполох в глазах Тодоры сказал священнику Николе больше, чем та хотела бы открыть. Дело было вовсе не в чуме, этой злой черной гостье, которую постоянно приносили с востока, из Стамбула, и она вспыхивала то в одном, то в другом районе Скопье — ее всегда считали неизбежным и вместе с тем оборимым злом, если только она не охватывала вдруг весь город. Скорость, с какой Тодора придумала свое обвинение, открыла отцу Николе нечто гораздо большее, чем просто страх. «Ненависть в ней тлела уже давно, а теперь она просто вырвалась наружу», — подумал священник Никола.