Нина Павлова - Сила молитвы и другие рассказы

— Событие, конечно, хорошее, — философски заметил Серега. — Но, может, тебе поостеречься немного? Может, не так сильно молиться? А то ведь если после каждой молитвы с крыльца будешь падать, а оно у вас из восьми бетонных ступенек сделано, останутся овцы твои без пастуха… Другого такого им уже не пришлют.

— Теперь уж и другой тут управится, — с теплотой отозвался батюшка. — Когда храм очищали да открывали, трудно было, а сейчас легко. Вера в силу и милость Божию возвращается, а мы молитвами своими да делами помогаем ей укрепиться. И ты, Сергей, на промахи да неудачи не ропщи, а в предыдущих поступках и делах покопайся хорошенько да помощи попроси — и причину отыщешь, и помощники сыщутся, и выправится все. Храни тебя Бог! — С этими словами батюшка перекрестил Серегу и поспешил в сторону храма.

Продолжение этой истории случилось через неделю. Позвонила моя давняя приятельница и попросила проехать с ней на Даниловское кладбище, в часовенку к Матроне Московской. Я и сам собирался к матушке, поэтому согласился с радостью. Пока ехали в трамвае от метро, женщина жаловалась на неудачи и неурядицы, постигшие ее в последнее время. Я же, вспомнив Серегин рассказ о его приятеле-священнике, поведал его ей и посоветовал:

— Молись искренне, а за каждую возникшую проблему, как этот сельский батюшка, благодари Бога втройне.

Благополучно отстояв очередь, мы поклонились святому месту, помолились, поведали матушке свои заботы, прошли в храм, постояли у чудотворного образа святой блаженной Матроны Московской и, умиротворенные, поехали домой.

На пятый день приятельница позвонила и даже не поздоровавшись слабым голосом сказала:

— Дошла моя молитва. На обратном пути разболелся зуб. Зашла в платную клинику, там сделали снимки, накололи уколов и стали срочно удалять. Врач попался неопытный, зуб отломил. Пришел другой, десну разрезали, к вечеру уже и говорить не могла. Соседка вызвала «скорую», пятый день в больнице, ем и пью через трубочку. Вспоминаю твой рассказ про батюшку — сразу настроение улучшается: смеяться не могу, а хочется. Сегодня, слава Богу, заговорила.

Она тихонько рассмеялась, а потом очень серьезно сказала:

— Я ведь за сестру да за племянника молилась. Избили его сильно, врачи ничего поделать не могли и матери сказали, чтобы готовы были к худшему, а он сегодня рано утром в себя пришел и кушать попросил. И матери сказал, что Лиду видел: молилась она. Завтра выпишут, сразу же поеду к Матронушке с благодарностью, а батюшке тому молебен о здравии закажу: очень он меня поддержал… Имя мне его скажи.

Имени батюшки я не знал и перезвонил племяннику. Он очень удивился и поинтересовался, зачем оно мне. Я коротко ответил:

— Надо!

И действительно надо! Надо просить Господа Бога, чтобы даровал он каждой сельской деревеньке своего батюшку, болеющего и борющегося за каждую заблудшую душу, умеющего наставить на путь истинный, разбудить в людях светлое, помочь оценить поступки свои и желания, привести к истинному покаянию, а значит, и к очищению.

Здравия тебе и сил на многие лета, добрый сельский батюшка! Неси слово Божие, крепи веру православную, побуждай людей к делам добрым и к жизни праведной.

Ты стоишь у окна, маленькая, в стеганой старенькой безрукавке, поверх которой завязан такой же старенький чистый цветастый фартук, в тонком шерстяном сером платочке, и смотришь мне вслед тревожным и любящим взглядом. Я оглядываюсь, с улыбкой машу тебе рукой, а ты крестишь меня и что-то говоришь, наверно благословляешь или шепчешь молитву. Я уезжаю к себе в Москву с легким сердцем, погостив у тебя целых шесть дней.

Побывал у друзей, у родственников, а в оставшееся время слушал твои рассказы и часто не дослушав опять куда-то спешил. Ты не роптала, а, только привычно вздохнув, как и в детстве, говорила ласковым и добрым голосом:

— Потихоньку иди. Не торопись да по сторонам гляди, машин-то вон теперь сколько.

А я с укоризной отвечал:

— Мама, мне скоро сорок лет, у меня дети скоро взрослыми станут, а ты все за меня боишься.

— И за них тоже боюсь. Время-то вон какое страшное, везде митинги да забастовки, а их ведь вырастить надо. — И, смахнув слезу, крестила меня и провожала: — Иди с Богом! — И терпеливо ожидала, много раз подогревая остывающий чайник, когда я вернусь, сяду напротив и расскажу, где был, с кем встречался и что видел.

И я приходил, и садился, и все тебе рассказывал, а ты слушала, задавая вопросы, иногда смешные и неожиданные, но очень для тебя важные, а я смотрел на твои морщинки, на очки с толстыми стеклами, на твои натруженные, высохшие руки и любовался, и наслаждался, и думал про себя: «Какое же счастье, что у меня есть мама». И пытался представить тебя молодой, веселой и задорной, какой видеть тебя мне не посчастливилось.

Ты родила меня в сорок четыре года. Современные доктора за голову бы схватились от такого безрассудства, а в те годы никто этому и не удивлялся. Родился, и слава Богу! Вырастет вместе со всеми. И я рос слабеньким, болезненным, но искренне любимым, самым младшим ребенком в семье. Ты всегда была рядом, добрая, милая, родная, все понимающая и всегда все прощающая мама.

Ты не казалась мне сильной и не была таковой, но я видел, что люди шли к тебе со своими печалями и горестями, и ты могла и умела их утешить, и поддержать, и вселить надежду. Сила твоя была в твоей доброте и в твердом следовании правилу, которому научила тебя твоя мама: «Не держи зла, прости и помоги».

Даже в горькие минуты ты была счастлива своей семьей, огромной любовью к мужу и к нам, детям. Ты не воспитывала нас в прямом смысле этого слова, никогда не читала нам нотации, ты просто любила нас всех семерых, и мы даже став взрослыми чувствовали, что любовь твоя хранит и бережет нас, защищает, и ведет по жизни, и не дает сбиться с истинного пути.

В минуты отчаяния ты тихо плакала, а мы с сестрой, младшие, прижимались к тебе, обнимали и тихонько шептали: «Мамочка, не плачь, ведь мы здесь, с тобой». А старшие братья сидели рядом, смотрели на тебя участливо, но, зная и понимая, что они старшие, что им не к лицу пускать слезы, растерянно и немножко сердито говорили: «Ну что разревелась опять? Все сейчас сделаем. Вытирай давай слезы».

И ты успокаивалась, улыбалась и прижимала нас к себе, ласково гладила по вихрам старших. Мы снова были счастливы и едины.

В сложные минуты ты могла быть решительной. Когда арестовали папу и следователи и понятые пришли изымать его военные награды, ты твердо сказала: «Не отдам. Он за них всю войну с катушкой провода по передовой на брюхе проползал». И не отдала, заставив их уйти ни с чем.