Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

В яранге он лишь кинул мимолетный взгляд на больную девочку, на ее почерневшую от горя и переживаний мать.

Шаманские облачения от долгого хранения усохли и расправлялись с трудом. Золотистая пыль заблистала в отблесках костра в чоттагине, в солнечных лучах, пробившихся сквозь невидимые ранее малые и большие отверстия прохудившегося за зиму рэтэма.

По обычаю камлание происходило в пологе, в полной темноте. Сначала за толстой меховой занавесью ничего не было слышно, и в яранге оставался лишь один звук, вырывавшийся через дымовое отверстие в конусе шатра, вслед за солнечными лучами — полный страдания и невыразимого горя детский плач.

От неожиданного грома бубна зашаталась вся яранга. Трудно было поверить, что его источником была лишь туго натянутая на деревянный обруч кожа моржового желудка. Гром то нарастал, то утихал, вырываясь из тесноты тундрового жилища на простор открытой весенней тундры. Время от времени в этот грохот встревало высокое, тонкое песнопение, скорее похожее на протяжный стон из глубины человеческого тела. Потом все обрывалось, доносилось лишь невнятное бормотание, в котором угадывался голос Ринто.

И вдруг рванул такой истошный крик, что даже больная притихла на какое-то мгновение. Крик постепенно перешел на ровное мелодичное пение, сопровождаемое аккомпанементом бубна. Будто не один бубен там, в темноте полога, а несколько, да и голоса слышались не только Ринто. Слова не различались. Вслушиваясь, Анна пыталась что-то понять, но тщетно: голоса, слова, рокотание бубна, мелодия, все сливалось.

Должно быть, все продолжалось несколько часов, потому что низкое солнце уже прямо смотрело на вход в ярангу.

Там, в пологе, наступила тишина. Немного погодя Анна посмотрела на ребенка. Девочка тоже затихла, заснула, хотя на ее лице все еще оставалось выражение глубокого страдания.

— Он там заснул, — Вэльвунэ кивнула в сторону полога.

— Зачем? — вырвалось у Анны.

— Так надо, — тихо сказал Танат и взял руку жены.

Ринто так и не просыпался до вечера. Вэльвунэ освободила его от шаманской одежды и уложила на оленью постель, покрыв сверху легким пыжиковым одеялом.

Танат лег рядом с Анной, а больная девочка, затихшая в забытье, лежала с краю. Он забылся под утро и почти тотчас был разбужен такой силы нечеловеческим криком, что едва не выскочил из полога. Кричала Анна.

— Да она совсем холодная! Она умерла, моя доченька, моя кровинушка! Да что же это такое? Ой, горе мне! Ой, как больно мне!

Она держала на руках бездыханное тельце девочки и беспрестанно выла, как смертельно раненная волчица, перемежая русские и чукотские слова.

— Ринто! Ты меня обманул! Твои хваленые боги отказали тебе! Где твое могущество, несчастный шаман?

Ринто в обычной одежде стоял в чоттагине, и на его окаменевшем лице не отражалось ни одной мысли. Глядя на него, трудно было вообразить, что всего лишь несколько часов назад он неистовствовал, пытаясь вымолить у Высших Сил жизнь для этого маленького, как застывший песец, тельца. Жизнь из нее ушла, вылетела, как это бывает с душами умерших, через дымовое отверстие в скрещении жердей в макушке яранги.

Не получив никакого ответа со стороны Ринто, Анна обратила свой гнев на Катю:

— Ты сказала, что она не жилец на свете! Это ты наслала на мою бедную девочку уйвэл [41] Порча. !

Анна сделала шаг, но словно наткнулась на невидимую преграду, остановившись под тяжелым взглядом Ринто.

Танат хотел что-то сказать, но отец предостерегающе поднял руку и произнес:

— Ничего… Сейчас она успокоится.

И впрямь Анна сначала громко всхлипнула, потом раздался тихий, похожий на собачий, скулеж.

— Если хочешь, — сказал Ринто на следующий день, — похороним Тутынэ по русскому обычаю. У меня есть несколько хороших досок, и я могу сколотить ящик.

Он видел, как в Уэлене хоронили русских. Покойника обряжали как на праздник, в лучшую одежду, клали в ящик, потом закапывали в землю. Так как тундровая почва даже в разгар лета оставалась твердой, то яма получалась неглубокой, и гроб заваливали камнями. Такой способ захоронения вызывал ужас и отвращение у чукчей, чьи покойники возлежали нагими в открытой тундре, отмеченные лишь символической оградкой из небольших камешков.

— Нет, — ответила Анна. — Пусть Тутынэ будет похоронена согласно древнему чукотскому обряду.

В этом чужом краю не было ни одной родимой могилки. Ринто пришлось немало прошагать, прежде чем он выбрал невысокий холм, уже свободный от снега. Разбросанные на нем мелкие камешки были покрыты зеленым мхом.

Умершую обрядили в так ни разу и не надеванный пыжиковый комбинезон. Прежде чем закрыть лицо, Анна пригладила тонкие, как паутинки, светлые волосики и отвернулась.

Согласно обычаю, только мужчины могли принимать участие в похоронной процессии. Анна настаивала, хотела проводить дочку в последний путь.

— Но мы хороним ее по нашему обычаю, — слабо сопротивлялся Ринто, — если бы в ящике — другое дело… Ну, хорошо, все же она наполовину тангитанка.

«14 мая 1949 года, — записывала в своем дневнике Анна Одинцова. — Я думала, что у меня уже не будет никаких сил даже пошевелить пальцем, не то что писать после всего случившегося. Но после похорон моей девочки на меня вдруг снизошло какое-то странное успокоение. Мне все же кажется, что у Ринто есть гипнотические способности, и он иногда пользуется ими. Итак. Похоронный обряд в тундровом стойбище. Тело бедной Тутынэ одели в ее комбинезон, как бы в детский кэркэр, капюшон так низко надвинули на лобик, что почти закрыли личико. Все собрались в чоттагине, а тело оставили в пологе, приподняв полностью переднюю стенку. Рядом с телом уселся Ринто, положив под голову покойной конец выквэпойгына — палки для выделка шкур. Образовался как бы рычаг. Ринто громко задавал вопросы, потом осторожно приподнимал свободный конец выквэпойгына. Впоследствии я выяснила, что при утвердительном ответе палка приподнималась легко, а при отрицательном, соответственно, тяжело. Вопросов всего было три или четыре, и главный о том, сердится ли покойница на кого-нибудь из оставшихся в живых… Оказалось, что бедная Тутынэ всех любит и ни на кого не держит зла, ни на кого не обижается. Да и кого она могла обидеть за свою коротенькую жизнь? После Обряда Вопрошания Танат осторожно поднял дочку. Оказалось, что она заранее была обвязана специальными ремнями так, что маленькое тельце покойной поместилось на отцовской спине. Взрослого покойника обычно увозят на место последнего упокоения на легковой нарте. А младенца можно нести на руках. Наша маленькая похоронная процессия медленно двинулась в таком порядке: впереди Ринто, за ним — Танат, а позади — я. Шли медленно, не останавливаясь. Очевидно, Ринто заранее выбрал место — здесь не было снега, даже кое-где пробилась нежная зелень и проклюнулись цветочки, которые называют нъэет (надо положить образец в гербарий). На холме девочку положили на землю, а вокруг обозначили место каменными обломками, сделав нечто вроде символической оградки. А далее произошло то, что я смогла выдержать только потому, что это мне надо было видеть самой, чтобы достоверно описать. Танат разрезал всю одежду бедной Тутынэ, обнажив ее тощее, беленькое тельце. Я едва не потеряла сознания, едва устояла на ногах. Сердце мое сначала облилось горячей кровью, а потом как будто закаменело. Разрезанную одежду сложили в сторонку в кучку и завалили камнями. На этом похороны маленькой Тутынэ закончились. Я едва могла переставлять ноги, и только благодаря тому, что муж поддерживал меня, смогла дойти до стойбища. Перед ярангой ярко горел небольшой костерок. Ринто проделал над пламенем как бы очистительные и отряхивающие движения, за ним то же самое сделали и мы. Потом было поминальное угощение. За едой разглагольствовал Ринто, нахваливал покойницу за то, что она смертью своей вызвала такую хорошую погоду. Да пусть ненастье длится месяцами, лишь бы моя девочка была жива! Прошла уже неделя, а у меня нет-нет да возникает мысль: стоило ли все это затевать? Не переплачиваю ли я за будущие научные триумфы?.. Может, все бросить, объявить экспедицию законченной и выйти из тундры обратно в цивилизованный мир? Накопленного материала хватит не на одну кандидатскую, а то и докторскую».