Сергей Носов - Построение квадрата на шестом уроке

Вошел в комнату, положил булавку на стол, сел рядом, задумался. Шутки шутками, но с булавки все и началось, по крайней мере если верить ее биографам. Пятилетним ребенком будто бы она нашла на прогулке булавку – с изображением лиры. «Станешь поэтом», – будто бы сказала ей няня. Стив не помнил, чтобы тема острых предметов получила развитие в творчестве Ахматовой. И в отличие от найденной Стивом булавки та, ахматовская, не была английской. Но ведь и сама Ахматова никогда не была гражданкой Великобритании… Стив сидел неподвижно. Что-то тут относилось к чему-то странным образом как-то. Той заветной булавке из ее детства как-то странно в сознании Стива отвечала английская, эта, только что найденная непосредственно здесь, в гостях у Ахматовой – хоть и не был он зван Ахматовой в гости. Где-то читал, что девочка Аня, найдя булавку с изображением лиры, думала, что эту булавку потерял Пушкин, – Стив был бы и сам рад вообразить, что он обнаружил булавку Ахматовой, но только понимал, что это не так. И все же, и все же…

Он заходил по комнате. Раза три он приближался к печке и трогал ее. Печь не была горячей. Она и теплой-то была на уровне головы и выше. Он подбросил еще два полена: прежние почти прогорели.

Стив заварил чай. Пил чай, ел бублик. Вспомнил про совет задернуть окно. Между стеклами лежали мертвые мухи. Задернул окно. Пил чай, ел бублик напротив окна, задернутого занавеской.

Тревога, в которой он до сих пор не хотел себе признаваться, овладевала им все больше и больше. Он понял, что ждет чего-то, но не понимал, чего.

В Англии много примет, связанных с булавками, но Стив никогда не интересовался ими. В России тоже наверняка есть булавочные приметы, вряд ли они сильно отличаются от английских. Стив даже не знал, находить булавку – к счастью это или к беде. Он не считал себя суеверным. В принципе, он мог бы увлечься приметами – как антрополог (в широком смысле мы все антропологи). Что-то смутно вспоминалось о погребальных булавках…

Стив подумал, что на всю окрестность он тут единственный живой человек. Вспомнил дачи с темными окнами. А эта, в которой он сейчас, она светится изнутри, как китайский фонарь. Он подумал-подумал и выключил свет.

Дом как будто вздохнул.

Он лег на кровать поверх покрывала. Эта кровать была полукровать-полудиван-полутахта – в сумме что-то парадоксально полуторное и притом никакое. Он снова вспомнил мемуарное свидетельство о спальном месте в «зеленой будке»: тогда был обыкновенный матрац, установленный на кирпичах. А не это – что-то позднее, не аутентичное. Стив никогда бы не лег, если было бы аутентичное.

Звукам – слабым шорохам, слабым потрескиваниям, – чтобы оживиться, наверное, требовалась темнота. При свете он ничего не слышал такого.

Слушал – лежал.

Теплело, он расстегнулся.

Не выдержал и, продолжая лежать на спине, вошел в интернет – фиолетовые блики метнулись на стену и потолок.

Гуглил «Ахматову» с «булавкой» и «лирой». Игнорировал несущественное. Вышел скоро на первоисточник – в литературоведческой статье приводилась цитата из неведомой ему девятнадцатой записной книжки:

«…а наверху в Царском Саду я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: “Это значит, ты будешь поэтом”, но самое главное случилось не в Киеве, а в Гунгербурге, когда мы жили на даче Краббу, – я нашла царь-гриб».

Запись явно предназначалась не для Стива. Он не знал, где это – Гунгербург и кто это – Краббу. До сих пор он был убежден, что булавку нашли в Царском Селе (читал у кого-то). А тут Царский Сад, это Киев. И что за зверь – царь-гриб, продолжающий царскую тему? Зачем Ахматова подчеркнула: «я нашла царь-гриб»? В чем смысл этой находки? Почему царь-гриб в Гунгербурге важнее булавки в Царском Саду? Раньше эта запись ему на глаза не попадалась. Другие – да (многое печаталось), но не эта. Знал ее в пересказе. Он, конечно, имел представление о туринском издании всех записных книжек Ахматовой (более семисот страниц), но, не владея экземпляром книги, никогда не испытывал сильных страстей по этому необъятному скопищу бесчисленных записей исключительно для себя. Стив ощутил неловкость: он подглядывал за чужим, его уму не подвластным. Было бы где, но только не здесь. Что-то было воровское в том, что Стив позволял этим буковкам на экране прочитываться тут в темноте. При других обстоятельствах он бы, конечно, погуглил и Гунгербург, и дачу Краббу. Но только не тут, не на даче Ахматовой. Он как будто обжегся об эту непонятную запись – и вышел из Гугла, и выключил интернет.

Зря там побывал – негоже в этом доме и в эту ночь пользоваться интернетом. Словно в гости пришел и подглядывал в замочную скважину за хозяйкой.

Экран погас, но в глазах Стива все еще тускнел мнимым прямоугольником. Показалось, что стало темнее, чем прежде, и как будто резче все теперь запотрескивало.

Звуки исходили из-под обоев, от шкафа. Даже стол у окна словно щелкнул суставом.

Стив поднялся и сел на постели.

Природа звуков была понятна. Мир вещей так отвечал на прогревание воздуха.

И все же от этих вполне объяснимых шорохов, от этих вполне объяснимых похрустываний становилось не по себе.

Но не ощущений ли, подобных этой смутной тревоге, чаял Стив, соглашаясь тут ночевать?

Не сама тревога тревожила Стива, но то, что не знал Стив, как с ней поступить.

Идеально было бы написать стихотворение.

Верлибр.

Ничего еще не было – ни строчки, одна тревога, но мгновенно представилась запись в конце: «Комарово. Будка». И дата.

«Сор звуков», – подумал Стив, напрягая слух. Из этого сора не вырастала музыка – слух Стива не настроился на волшебство.

Распознать бы в этом звуковом мусоре четкое что-нибудь – вроде английской булавки.

Стив подошел к печке, потрогал и руку отдернул: горячей была.

Дверь в коридор сама собою тихо открылась.

Стив закрыл дверь.

Она снова тихо открылась.

Он закрыл дверь.

Тихо открылась.

В коридоре было так же тепло, как в комнате. Дверь в тепле отказывалась закрываться. «Пусть», – решил Стив.

Вспомнил: «Здесь всё меня переживет…» Сейчас, в темном коридоре, ему причудилось в глаголе «переживет» еще что-то помимо очевидного смысла. «Переживет» – в ударной позиции (конец строки) – очень сильный глагол. Сильнее, чем will outlive . Блеклое свечение источалось из-под верхнего края печной дверцы, и Стив подумал, что глагол «переживет» – непостижимый и страшный. «Меня переживет» – это не просто «будет жить после меня». Это еще «со мной сотворит» что-то, чему-то «меня» подвергнет. «Меня переживет» предполагает действие надо мной. Переживет кого? Меня.

«Неужели этого никто не чувствует?» – думал Стив, открывая дверцу. Может ли он понимать русский лучше русских?