Сергей Носов - Построение квадрата на шестом уроке

Не помню, послали ли меня на кухню за чем-нибудь (за чем, если мне лет пять?) или я просто обнаружил перед взрослыми нежелание туда входить одному (были гости – в комнате за столом), но отец вдруг мне решил объяснить беспочвенность моего страха. «Пойдем вместе», – взял меня за руку и мы пошли. На кухне было не так чтобы слишком темно – просто сумрачно: свет проникал и через окно со двора, и через дверь из прихожей. «Видишь, никого нет?» Но я и сам знал, что там нет никого. «И здесь нет», – поднял край клеенки, и я удостоверился в том, что мне и так было известно: под столом нет никого. «Скажи, чего ты боишься?» Но я не знал, как на это ответить. Ему очень хотелось искоренить причину моего страха, и он упорно требовал, чтобы я сказал, чего боюсь. Надо было ответить, и я тогда просто так показал на духовку. Отец открыл с готовностью дверцу. «Видишь, там нет никого, вот, потрогай противень». Потрогал. «Не страшно?» «Нет». «Больше не будешь бояться этого?». Но этого я не боялся, я правду сказал: «Не буду». «Вот и отлично», – он был рад, что нашел причину. Мы вышли.

Понятно, что умирают другие – кого-то съедают, кто-то сам. Но вдруг однажды: «Все умрут!» – и: «Я тоже? Тоже умру?» Помню это ночное – тоже! – не страх даже, а отчаянное переживание несправедливости. Перед глазами черный книжный шкаф, в стеклах его блики уличных ламп, и мама, стоя рядом с моей кроваткой, уклончиво объясняет, почему об этом не надо думать: потому что это будет та-ааа-ак нескоро, что, можно сказать, никогда. И потом – наука. Наука будет продлевать жизнь человека все дальше и дальше. Так далеко, что человеку самому уже надоест жить-поживать, потому что он уже будет все знать на свете и станет ему неинтересно, а наука все равно будет продлевать и продлевать его жизнь: пусть себе живет, если родился. Как-то так. Не очень педагогическое объяснение, но оно меня удовлетворило. Вот бабушка верит в Бога. А лучше бы она молилась не Богу, а науке. «Бабушка, научи меня молиться науке». «Какая наука? Что ты говоришь такое?»

В Зоологическом музее самое сильное впечатление на меня произвел скелет человека. Я знал, что смерть неизбежна, и все равно не предполагал, что все так плохо. Превратиться в конечном итоге в скелет – это ужасно. Я не хотел. Я знал только один способ избежать этой участи – повторить путь Ленина. Надо что-то сделать такое, чтобы человечество признало заслуги твои и подвергло тебя бальзамированию. Лежать, как Ленин, не так страшно. Но разлагаться… Короче, надо Лениным стать. Буквально – как Ленин. Стать Лениным, а не скелетом.

Если атомная война неизбежна (пытался себя успокаивать), то, может, это и к лучшему. Не так жутко – если все вместе. Атомная бомба – и раз – и словно ничего не было. Только для этого надо много атомных бомб, чтобы уже никому-никому нельзя было пожалеть ни о чем. Что-то было в этой мысли нехорошее, скверное, я понимал, – но ведь не я же изобрел эту бомбу. Помню, когда подумал об этом: смотрел утром в окно, видел крышу дома напротив, освещенную солнцем. Было мне, наверное, шесть. Страшно, когда один, а когда все вместе – уже что-то другое. Как будто и не было. И никто не узнает, было оно или нет – была ли вот эта крыша напротив. А значит, никто не узнает, что что-то случилось. И что кто-то был, с кем случиться могло. А значит, ничего не случилось. И ни с кем не случилось. Потому что некому это будет знать.

Если бы мне предложили выбрать казнь, я бы предпочел отрубание головы. Тюк! – и вроде бы все кончено, а вот и нет: отрубленная голова еще живет секунду (кто-то сказал – и я поверил). То есть так: обезглавленный умер, а голова еще секунду живет. Почему-то эта секунда, обманувшая смерть, мне представлялась особенно драгоценной. Больше и не надо: между двумя смертями – обезглавленного тела и самой головы – она и так равна целой жизни.

Было время, когда взрослые, особенно гости нашего дома, нарочно донимали меня, маленького, всякими своими обнимашками, чтобы только услышать мое коронное: «При коммунизме не целуются», – так я пытался избегать докучных ласк. С трудом сейчас представляю, как это получалось фонетически в устах четырехлетнего, но что было такое – помню точно. И обстоятельства тоже ясны – меня провоцировали. Где это услышал, уже не скажу. Могли научить, мог и сам додуматься. «Коммунизм» было тогда на слуху. Про коммунизм заговорили повсеместно после хрущевских прожектов на XXII съезде партии. Значит, это осень-зима шестьдесят первого. И это одно из первых отчетливых воспоминаний. Мне еще нет пяти, и у меня чулочки на резинках.

Самое жуткое, что могло бы со мной быть, это если бы я был кем-то или чем-то другим. Гусеницей. Пауком. Мухой. Мне было страшно думать о том, как не повезло сороконожке быть сороконожкой. А камень? Вот он лежит. Он неживой. Но как это быть неживым? Быть – и быть неживым? Не представляю. Но и быть другим человеком – это тоже как-то не по себе. Родился бы я в другой стране или в другой семье, разве был бы тот родившийся мною? Ведь я, который находится здесь, уже бы здесь не был. Был бы он мною, но без меня? Ум в тупике.

Рыбка гуппи – полная дура, она ест своих детенышей. Живородящая – лучше бы откладывала икру. Отец ее пузатую отсаживал из аквариума в литровую банку – чтобы там и рожала. В раздутом, почти прозрачном брюхе чернели точечками глазища мальков. Вот мальки выбрасывались из брюха наружу, как бомбы из самолета, а она вся, сделав рывок вперед и развернувшись, ам-ам, проглатывала новорожденных. Кто не спрятался, я не виноват. Но у кого-то спрятаться получалось – в комке водорослей. Потом отец эту дуру отпускал обратно в аквариум, а те проводили детство отдельно в банке, пока не подрастали чуть-чуть.

Другое потрясение – микроскоп. Небольшой, он умещался в продолговатом ящичке, размерами не более жестяной коробки из-под индийского чая. Отец гордился этим старинным микроскопом и берег его. Волосок с моей головы в нем казался бревном. «А ну-ка посмотрим, что у тебя под ногтями». О, ужас! Не надо. Мурашки по коже. Я потрясен. «Будешь теперь мыть руки?» Буду, буду. Но как же они? Им каково? Как им себя – вот такими… чувствовать, ощущать? А я? А мне? Пропасть непохожести – знать о ней и с этим жить?

Читать научился рано – где-то в беспамятном возрасте. В пять из больницы уже писал домой письмо – своими персональными, отличными от общепринятых буквами, – но в целом подлежащее прочтению. Мама его сохранила. Меня интересовал размер светофора. Мне тогда сообщили в больницу, что отец сделал настольный светофор и, когда меня выпишут, он у меня будет. Светофор оказался на батарейке, с переключателем – работал как надо. «Вот так обозначается лампочка, так батарея», – отец рисовал на листочке схему: здесь бегут электроны, их движение – электрический ток. Было понятно. Можно. Нельзя. И еще – будь внимателен (это желтый). Между нельзя и можно.