Катрин Панколь - Я была до тебя

Мы с Арманами практически не расставались. Единственным препятствием к полному слиянию оставалось присутствие Дяди, нарушавшее все планы нашей матери. Она уже не считала нужным скрывать, что на дух его не переносит. Если он слишком засиживался в комнате, она демонстративно открывала все окна нараспашку, исступленно стирала его простыни и рубашки, чтобы «уничтожить запах», и грубо одергивала его, если он принимался ковырять в зубах или клал локти на стол. Из главного пайщика, финансировавшего все предприятие, он превратился в досадную помеху. Она уже не знала, как от него избавиться, но выхода не находила. Чем больше она нервничала, тем больше он краснел и терялся, уменьшаясь в размерах прямо на глазах, но при этом не собирался уступать врагу ни пяди отвоеванной территории. Конечно, он все понял, наш Дядя. По ночам, ворочаясь в подвале на откидной койке бок о бок с отопительным котлом, он строил планы изгнания соперника, осуществление которых позволит ему вновь воцариться в его любимом кресле в гостиной.

И тут мать допустила тактическую ошибку. Она решила вытурить его без всяких церемоний. Но не тут-то было. Вся его душа лавочника пришла в возмущение. Он подсчитал, сколько денег потратил на нас, — как выяснилось, совершенно напрасно. И стал готовиться к реваншу. Долгими часами он сидел, вырядившись в рабочий костюм, и мысленно молотил пальцами по калькулятору. Итог этих расчетов приводил его в исступление. Кровь в нем начинала бурлить, а в мозгу зрели стратегии наказания.

Мы стали от него отделываться потихоньку. Сбегали крадучись, на цыпочках, бросая его одного в шале. Уходили в походы по горам, спали в шалаше. Мать велела нам дышать поглубже — здесь такой чистый воздух — и сжимала руку своего спутника. Сынок Арман лип ко мне или к сестре, старался ухватить нас за руку или прижать к себе и жарко дышал в шею, бросая заговорщические мужские взгляды в сторону братьев, которые ныли не переставая: ну, Долго еще идти?

Мы ели фондю, запивая его белым вином. Мать делала вид, что не замечает, как мы опустошаем свои бокалы. Ученик дантиста учил меня правильно пить, и я не возражала. Он пользовался этим как предлогом, чтобы опустить руку под скатерть — белую в красную клетку. Я отпихивала от себя его жадные щупальца, вздыхала и искала взглядом хоть кого-ни-будь, кто придет мне на помощь. Сестра, сама только что сумевшая от него отвязаться, всем своим видом говорила мне: «Теперь твоя очередь», старший брат фыркал и показывал средний палец, а мама томно льнула к Анри Арману — играла его пальцами, по одному целуя их и награждая каждый каким-нибудь забавным прозвищем. Кофе, рюмочка коньяка… После чего братья и сестра вповалку валились на лавки и засыпали.

Я оставалась одна. Бояться я не боялась. Только переживала из-за того, что в тот день, когда мне придется защищаться по-настоящему, рухнет вся эта чудесная, почти семейная, гармония. Рухнет из-за меня.

Мне не хотелось, чтобы это произошло слишком скоро. Мне нравилось видеть, какая она стала счастливая, влюбленная — ни дать ни взять маленькая девочка, после долгих скитаний наконец добравшаяся до родного порта. Она охала и ахала каждый раз, когда Анри Арман принимался объяснять механизм таяния ледников или образования лавины, прижималась к нему и бросала мне воздушные поцелуи, которые я ловила и накладывала на себя, словно капли драгоценных благовоний. Я нюхала их, лизала, тоже целовала. Она хохотала и продолжала игру. Мы с ней как будто перебрасывались любовью, сумасшедшей любовью. Какая она была красивая, какая непринужденная! На него я даже не смотрела. Мне хватало ее — ее длинных ног в белых шортах, ее загорелых рук, круглых плеч со спущенными бретельками купальника, черных волос, переливавшихся на солнце, и лучей любви, которыми она меня щедро, не считая, бомбардировала. Я закрывала глаза, мысленно фотографировала ее и прятала карточку в уголок памяти. О нерешительном похотливом парне, что из кожи вон лез, лишь бы сесть ко мне поближе, я вообще не думала.

Стояло лето. Вокруг нас журчали тысячи серебристых ручейков, образовавшихся из ледниковых потоков, мы объедались черничными пирожными с восхитительным белым кремом, а объевшись, валились вздремнуть на горячие камни. Звонкий голос матери напевал нам песенку, которую она слышала когда-то от своей матери, а та — от бабушки, а та — от прабабушки и так далее и так далее.

Мы засыпали. Каждый укладывался на отдых поодаль от остальных. Мать со своим спутником удалялись в туристскую избушку, в это время дня всегда пустовавшую, а мы, дети, устраивались кто как сумеет — кто на камнях, кто — в сенном сарае, кто — в овине. Каждый отыскивал себе уголок. У нас даже появилась новая игра — спрятаться так, чтобы тебя ни-кто не нашел.

Как раз в одном из таких сооружений, сложенном из расшатанных камней, с облупившейся штукатуркой, с дырявой черепичной крышей, сквозь которую проглядывало неизменно голубое небо, все и случилось. Я, как всегда, переела. Сандвичи, сгущенное молоко, черничные пирожные, утопающие во взбитых сливках… Голова у меня кружилась, возле пылающих щек вились какие-то мошки, я вяло и лениво отгоняла их рукой. Я забралась в уголок амбара, расстегнула молнию на шортах и повалилась без сил, чувствуя, что засыпаю на ходу. Тут он и вошел. Я услышала его придурочный подростковый смех. Он нарядился фермершей — повязал вокруг головы полотенце, закатал штаны, вокруг бедер опоясался какой-то тряпкой, приспустил носки до щиколоток, а в руке держал опустевшую корзинку для припасов.

— Я тебе нравлюсь? — хихикая, спросил он.

Переодетый в крестьянку, он выглядел карикатурно. Карикатурно, но страшно. Я закопалась в сено, а сама шарила вокруг глазами, ища косу, борону, ка-кую-нибудь тачку — все равно что, было бы за что спрятаться и чем отбиваться.

— Ну разве я не прелесть? — продолжал он, вихляя бедрами. — Можно, я полежу рядом с тобой?

Я прикинула расстояние между ним и собой и еще глубже зарылась в стог сена. Я шарила руками, надеясь наткнуться хоть на какой-нибудь инструмент, которым могла бы его припугнуть. Но, как назло, ничего не находилось. Орать было бессмысленно — меня никто не услышал бы.

— Не смешно, — с трудом выговорила я.

— Да?

— Ни капли не смешно.

Он подошел ближе. Поставил на землю корзинку. Полез в стог в своем полотенце, повязанном на манер платка. Тряпка, которую он приспособил вместо юбки, мешала ему двигаться, но он придвигался ко мне все ближе, так, что скоро мне некуда стало пятиться. Он протянул руку к расстегнутой молнии у меня на шортах, ухватился за свисающую ткань и бросился на меня — красный, с бешеными глазами. Я отбрыкивалась, но он был сильнее, и через какое-то время я оказалась на спине, придавленная его телом и не способная пошевелиться. На голове у него по-прежнему красовалось дурацкое полотенце.