Катрин Панколь - Я была до тебя

— Как же тебе не стыдно? — сказала она. — Выдумывать такие истории! Ступай умойся! Вечером я с тобой еще поговорю!

Я чувствовала себя раздавленной. Она меня предала. Хуже того: я потеряла любовь этой женщины, которую любила больше всего на свете. Изгнанная из земного рая, я совершенно забыла про схватку на сеновале. Меня терзала одна ужасная мысль: мать перестала быть мне матерью. Я потеряла ее любовь. Я утратила смысл жизни. Ради чего мне дальше бороться? Какой другой сияющий образ я буду прятать в тайниках своей памяти, мечтая, чтобы он мне приснился? Кто другой сможет ее заменить? Кто будет таким же красивым и сильным, обаятельным и жестоким, лукавым и хитрым, нежным и безжалостным, одним словом, таким же романтичным?

Я не заплакала. Не стала протестовать. Проглотила обиду и как ни в чем не бывало продолжила свои пляски милого домовенка, правда, слегка контуженного. Но поклялась себе, что никогда не буду верить сильным мужчинам и женщинам, которые любят сильных мужчин. В сердце у меня образовалась дыра — огромная черная зияющая дыра. Я лишилась своего кумира и не видела вокруг никого, кто мог бы занять его место. И тогда я стала искать прибежище в выдуманных историях, прекрасных историях, я сочиняла их в темноте, борясь со сном. Я создавала тысячи персонажей и изобретала тысячи коллизий, придумывала тысячи счастливых и трагических концов, потому что только они могли меня утешить. Вначале я сочиняла их в голове, по ночам, потом стала записывать в тетрадь, на обложке которой торжественно написала: «Личное. В случае моей смерти подлежит уничтожению».

Так ко мне пришла способность писать, способность выдумывать истории — достаточно длинные, развернутые и невероятные, чтобы отвлечь меня от мыслей об одиночестве, заполнить пустоту после потери любви, стереть из памяти мои поражения и очертить передо мной контур радужного будущего.

Порой жизнь, снисходительная и щедрая к тем, кто цепляется за нее и продолжает надеяться несмотря ни на что, дружески подмигивала мне и задаром подкидывала какой-нибудь случай, выдумать который у меня не хватило бы дерзости. Годы спустя я прочитала в газете заметку об аресте некоего зубного врача, взявшего привычку усыплять своих пациенток, а затем насиловать их. Это был сынок Арман. Он схлопотал пятнадцать лет тюрьмы. В тот день, сидя перед развернутой газетой с чашкой дымящегося кофе, я возблагодарила того, кто отомстил за меня таким восхитительным образом.

Впрочем, я так никогда и не узнала, как отреагировал на это событие его отец — мужчина со стальными икрами, привыкший править миром. Как-то раз, в конце лета, вернувшись из одного из походов, ставших для меня тяжкой пыткой, — я тратила все силы в основном на то, чтобы не столкнуться взглядом со слабаком, оболгавшим меня и сумевшим выйти сухим из воды, — мы обнаружили на двери нашего прекрасного дома деревянную табличку с надписью: «Продается. Обращаться в агентство „Муйар“ в городе». Дядя, вооружившись всеми документами на шале и счетами, доказывавшими, что платил за все он, положил конец нашей игре в земельных собственников. Анри Арман удивился и пообещал, что накажет хама через суд. У него полно высокопоставленных знакомых — адвокаты, нотариусы, эксперты, — пусть не думает, что ему это сойдет с рук. Однако, выслушав смущенные объяснения матери, вынужденной признать, что единственным собственником дома был как раз Дядя, он быстро сменил тон. Больше мы его не видели.

Я хотел знать о ней все. Узнать, какой она была в детстве, и шаг за шагом проследовать за ней по всей ее жизни. Мне не пришлось слишком долго уговаривать ее все мне рассказать. Она сама мечтала обрести новую кожу, избавиться от прошлого и, словно заново родившись, очутиться в моих объятиях. В ней уживались наивность маленькой девочки и цинизм женщины, знающей о жизни все. Ее не проведешь! Она всякое повидала! Она говорила это, вздыхая, — ветеран любовного фронта. И в то же время изумлялась, что мне не надоедает выслушивать ее откровения.

Мне не надоедало. Меня это бесило. Иногда — умиляло. Я и ненавидел ее, и хотел ее защитить. Порой я едва не кричал ей: хватит, остановись, замолчи! — но это было сильнее меня. Я должен знать о ней все. У меня на руках должны быть все карты.

Я хотел, чтобы мы с ней начали с нуля, она и я. Чтобы наша история не походила ни на какую другую. Я знал, что она не трусиха. Ведь это она меня позвала, после той первой встречи. С редкой смелостью. Очень ловко. И с большим чувством вкуса. Она позвонила мне и спросила, как называется книга, про которую я говорил тогда, за столом, — никак не может вспомнить. Я понял, что это не более чем предлог. Предложил ей послать книгу по почте. Она промолчала.

Или принести.

Она сказала да.

Так мы встретились во второй раз, и очень скоро она дала мне понять, что ближе меня у нее нет никого на свете… В тот же вечер мы очутились у нее в постели. Это была огромная белая кровать, которую ей доставили утром того же дня. Это знак, говорила она, это знак — и, вся дрожа, прижималась ко мне.

Конечно, она лгала. Наверное, она рассказывала эту байку каждому очередному любовнику. Она умела вертеть мужиками. Знала, что им надо польстить, дать почувствовать свою важность. И делала это, когда у нее возникала срочная потребность в мужчине.

В первую ночь я до нее не дотронулся. Уже тогда я ревновал, жутко ревновал. Строго говоря, именно это чувство она пробудила во мне сразу. Едва я ее увидел, на той вечеринке, как преисполнился ненависти ко всем, кто к ней подходил. Я и ушел так быстро, почти невежливо, только потому, что боялся сорваться.

В этой огромной белой кровати я задал ей тысячу вопросов. Если она отказывалась отвечать, я становился безжалостным и грозным. Она теряла терпение, поворачивалась ко мне лицом, прижималась ко мне, брала меня за руки, искала губами мои губы, но я не поддавался. Я хотел, чтобы она поняла: я не такой, как все. Ей не удастся попользоваться мной, а потом бросить. Мне так много надо было ей сказать, подарить, открыть. Мне требовалось время, много времени — целая вечность. Я хотел, чтобы мы вместе с ней мечтали. Вместе путешествовали, совершали прекрасные глупости, откапывали старые мифы и вдыхали в них новую жизнь. Я хотел вознести ее на вершину своего личного Олимпа и заставить всех прочих богов смотреть на нее. Смотреть на нас.

Я жаждал ее, жаждал ее тела. Но я хотел сам принимать решения и вести игру. Она уже слишком много значила для меня, чтобы я рискнул стать просто очередным ее любовником.

Я хотел стать ее последним любовником. Главным человеком в ее жизни.