Катрин Панколь - Я была до тебя

Я должна восстановить вокруг тебя желание. Вернуть ревность и легкость. Перед нами сегодня — сожженная земля. Все в ней черно, все давит, потому что, вопреки твоим словам, твоя любовь очень тяжела, она меня душит. У меня совсем не остается места для своих желаний. Для того, чтобы мечтать о тебе, воображать тебя, ждать тебя.

Почему мы такие разные? Из каких сказок мы вышли, если наша манера любить так не похожа одна на другую?

Люди не пишут историю любви с чистого листа, иначе все на свете любили бы одинаково. Вот что мне надо понять. И тебе тоже.

А пока давай научимся уважать чужое чувство ритма и скорости.

Подождем, пока мы не сблизимся настолько, что однажды на самом деле сумеем друг друга полюбить…»

Я перечитала свое письмо раз и два. Вокруг дома гулял ветер, хлопая плохо пригнанными ставнями. Он завывал в печной трубе, задувал ледяным дыханием. Я села на корточки возле печки, подложила в огонь еще полено. Поднимаясь, заметила пакет из аптеки с косметикой и часами. Взяла его, разложила на столе банки и тюбики. Выстроила в линейку, а потом один за другим побросала в помойное ведро.

А часы? Я вроде все вытряхнула из пакета…

Где же часы? Я оставила их на столике в кафе.

Яростный ветер накрыл меня, словно белой скатертью. В голове зазвонил колокол.

Я вернулась на десять лет назад.

Был человек — такой же, как ты. И браслет — золотой, как эти часы. Его я тоже оставила на столе в ресторане. Слишком много подарков, слишком много любви, слишком много внимания. Я задыхалась и слепла, делалась злой, по-детски капризной и враждебной. Я отбивалась, выпуская когти. Я не желала такого количества любви. Он ошибался — я того не стоила.

Нет, это была не я. Это была другая. Я помотала головой.

Как же, не ты, воскликнул внутри меня извечный враг. Ты вспомни, вспомни как следует.

Да нет же, это была другая, «она». Я ее терпеть не могу. Идиотка. Развязная, эгоистичная, глупая. А главное — злобная.

Ну, тогда вспомни про него. Вспоминай, вспоминай. И ты поймешь, что тебе не дано любить. Что никакой любви не существует. Это — химера. Сказочка, которую рассказывают друг другу, чтобы заполнить пустоту жизни.

Сидя на корточках возле печки, я откручивала назад ленту времени.

Она ему изменяла.

Сама не зная зачем.

Она постоянно ему изменяла. С каждым встречным-поперечным, который набрасывался на нее грубо, как животное, не удостаивая разговором, — так магазинные воришки пожирают сладости с полок, зубами срывая упаковку.

Она буквально бегала за мужиками. Не терзаясь сомнениями. Даже не давая себе труда таиться. Не щадя чувств человека, любившего и почитавшего ее. Она говорила ему в лицо, глядя прямо в глаза, что уходит с другим, который, согласна, слова доброго не стоит, но без которого она не может обойтись. С другим, который ее третировал, но перед которым она стелилась, плакала и мурлыкала, которого ждала и отчаянно желала. С другим, который требовал от нее еще большей белокурости, еще больше тона на щеках, еще большей оголенности, чтобы, когда он пойдет с ней под ручку, все окрестные самцы исходили слюной. Который никогда не наклонялся к ее уху, чтобы вступить в разговор с ее душой, а только и делал, что рубил ее тело на куски, вешал их себе на шею и носил гордо, как боевой трофей.

За этими она бегала. И еще кичилась своим ублюдочным счастьем. Ей было хорошо. Комфортно.

Она с легкостью бросила того, кто ее любил, кто без конца повторял ей, какая она красивая, сильная и умная. Единственная на свете.

Однажды он плакал у нее на глазах.

Она только что сообщила ему, что уходит к другому. Он ничего не сказал. Он никогда ничего не говорил. Всегда умел хранить достоинство в горе. Она хлопнула дверью квартиры, в которой они жили вместе, но на лестнице вспомнила, что забыла взять свитер, вернулась и тут увидела его. Он сидел в уголке, такой маленький в огромной белой комнате, сидел, уронив руки на колени и спрятав в них лицо. Он плакал. Его плечи подрагивали от безмолвных рыданий. Как ребенок, которого на перемене обидели другие дети, и он спрятался в укромный закуток, чтобы никто не увидел, что ему плохо. Он даже надел черные очки, чтобы поплакать спокойно. Широкие черные очки. Он надеялся, что сумеет спрятать за ними свое горе, ослеплявшее его, выжигавшее глаза и сердце.

Она с жалостью посмотрела на него.

Да, он был жалок, но она не смогла бы его утешить.

Она ничего не почувствовала. Разве что легкое смущение при виде плачущего мужчины. Мужчины ведь не плачут…

А если и плачут, то по благородным причинам и по настоящим героиням. Не по таким, как она. Неужто она стоит его слез? Будь он умным и сильным, он бы это знал.

Она не подошла к нему, не наклонилась, не обняла.

Она поспешила к новому любовнику, который ждал ее внизу в своей большой машине, недовольно бурчал, посматривая на часы, поглаживал гладкую кожу руля, включал погромче музыку. Где ты там пропадала, сколько можно копаться, возмутился он, и рванул с места так, что взвизгнули покрышки.

Я — чудовище, думала она про себя, подлинное чудовище. Почему я такая? Почему? Ведь он меня любит, тот, кого я только что бросила, не удостоившись заглянуть за его черные очки. Он меня любит.

Она часто вспоминала этого человека, потому что любила его больше всего на свете, хотя сама об этом не догадывалась. Она узнала об этом слишком поздно, когда его не стало.

Ей понадобились годы, чтобы забыть его, освободиться от него, вырвать из сознания услышанные от него слова любви, из которых понемногу сложилось то, что ее поддерживало, словно позвоночный столб. Человек в черных очках сделал ее смелой и дерзкой. Они росли вместе, наставляя друг друга, с каждым днем становясь все выше и значительней.

Когда его не стало, ей пришлось всему учиться заново. Она больше ни в чем не была уверена. Она не смогла бы написать ни строчки. Она не знала, как надо платить за квартиру, как входить в комнату, наполненную людьми, с любопытством разглядывающими ее, не знала, что сказать о фильме, книге или прочитанной в газете новости.

Она стала инвалидом. Онемела. Одеревенела.

Он сполна отплатил ей — ее же монетой — за всю боль и муку, которые терпел по ее вине долгие годы. И каждый раз, когда казалось, что ей наконец удалось его забыть, и она готовилась окунуться в счастье — одна или с другим, — он являлся, тут как тут, и снова заставлял ее страдать. Ненасытный, он вновь и вновь требовал реванша. Ему не наскучивало видеть, как она терзается. Он больше не пытался щадить ее и просто и открыто заявлял, что пора, мол, «вернуться на круги своя». И смотрел на ее мучения так же холодно, как она смотрела на него в тот день, когда он надел черные очки, а она ушла к самоуверенному нахалу, поджидавшему ее в большой машине.