Катрин Панколь - Я была до тебя

— Но что именно он хочет забыть?

— Понятия не имею.

— Женщину?

Не знаю. Я чувствую, что-то не так, но не могу назвать то, что меня не устраивает. Все, что мне известно, — это его безумный, затравленный взгляд и неудержимое желание броситься на меня, чтобы сожрать. Я для него — сырая глина, из которой он стремится вылепить нечто свое, вознести это нечто на вершину обожания и поклоняться. Сделать так, чтобы я заняла собой все пространство и стала жить вместо него. Он готов раствориться во мне, лишь бы забыть о собственной жизни.

— Иногда мне кажется, что я для него не существую. Во всяком случае, обращается он явно не ко мне.

В его теле, в его горящих глазах и дрожащих ноздрях, в его голосе, внезапно начинающем звучать жестко и резко, мне чудится какой-то невыносимый ужас, ужас раненого зверя, загнанного жизнью в угол и всеми силами старающегося вырваться на волю. Он артачится и не дается, отсюда — все его лихорадочное нетерпение и раздражительность. Я порой чувствую, как страх сковывает его тело, корежит и душит его, и именно в эти минуты он бросается на меня так, словно я — неодушевленный предмет, кукла, искусственное существо… С искусственными легкими, которые он надеется забрать себе, спасаясь от удушья. Я — его кислородная маска, его пожарный выход, и он может расслабиться и вздохнуть свободно, только подчинив меня себе.

Проблема, таким образом, заключается в том, чтобы понять, почему мы вместе. Где, в какой точке наши жизни пересеклись, чтобы появилась искра и вспыхнул пожар. У этой обоюдной жажды, у этой кошмарной плотской страсти есть причина, и я должна ее узнать — если хочу, чтобы наша любовь длилась, росла, расцветала, а не сводилась к серии стычек, приносящих успокоение только телу.

— Тебе надо переквалифицироваться в детектива. Проведи расследование. Познакомься с его родителями, с друзьями…

— Мы слишком мало знаем друг друга. И потом, мы ни с кем не встречаемся. Он плохо переносит присутствие третьего лишнего. Когда я познакомила его с братом, он очень постарался, хотя у меня осталось впечатление, что моя любовь к брату его обозлила. Я должна принадлежать ему одному. Мне страшно. Мне правда страшно, но в кои-то веки я не хочу убегать, не хочу повторять знакомый сценарий. Мне даже кажется, что мой старый враг — тот самый, который тормозит мои лучшие порывы, — что даже он в недоумении. В растерянности.

— А может, он просто не считает нужным вмешиваться? Может, он убежден, что ему тут и делать нечего? Что этот человек прекрасно разрушит сам себя…

Я посмотрела на Симона и подумала, что вряд ли цветок в горшке сможет помочь решить проблему. Мысленно сравнив своего неистового и одержимого идеей совершенства любовника с немым спокойным цикламеном, я улыбнулась.

Нет, я не откажусь от борьбы.

До встречи с ним я была так одинока. Он принес мне ощущение разделенной близости, без которого я больше не смогу.

— А что, если интим и близость — это разные вещи? — вдруг огорошила меня Валери. Это было уже в другой день, мы сидели в кафе.

— …

— А что, если ты попытаешься хоть немножко доверять себе? Вместо того, чтобы во всем себя обвинять? Тебе приятно ощущение близости, это очевидно, но, может быть, тебе все же стоит признать, что твое «я» тоже имеет право на существование? На уважение? Хватит вешать на себя всех собак! Ну, пошевели мозгами! Может, ты — не единственная преступница? Может, не только ты бегаешь от призрака? Да-да, я про него, про твоего врага, из-за которого у тебя ничего не выходит…

Я по нему изголодалась. Изголодалась по его взгляду, делающему меня сильнее и выше. В его лучах я становлюсь королевой, наделенной властью карать и миловать.

Пиши, сказал он мне, и я стала писать.

Очень хорошо, сказал он, продолжай! И я продолжила.

Подстриги волосы, сказал он, и я сделала короткую стрижку. Слишком коротко, не одобрил он. Я стала их отращивать.

Он запретил мне краситься, и я забросила помаду и румяна, тени и пудру. Надо будет, сказал он, как-нибудь сделать тебе татуировку. Или пирсинг, я еще не решил.

Я предоставила свое тело в его распоряжение.

Мы с тобой, сказал он, доберемся до вершины мира, и я полной грудью вдохнула воздух заснеженных гор.

Мы с тобой, сказал он, попали между Богом и дьяволом, и я согласилась получать удары и поцелуи, протянула ему свои губы и свое тело и вручила свою судьбу в его руки.

Я жить без него не могу.

В самом начале нашего романа, когда мы разговаривали по телефону, — а ты звонил мне по десять раз на дню, чтобы сообщить, что на улице дождь или солнце, чтобы рассказать, о чем пишут газеты, которые ты читал за завтраком, чтобы поделиться тем, что происходит у тебя на работе, и чтобы обсудить подробности нашей любви, — еще тогда я заметила, что ты часто меняешь голос.

У тебя было несколько голосов. Один — властный и резкий, которым ты пользовался на работе, отдавал приказы, принимал решения и требовал, чтобы все вокруг пошевеливались; второй — нежный и чувственный, которым ты разговаривал по вечерам, когда звонил мне, лежа в постели; наконец, третий — торопливый, заикающийся, почти неразличимый, который появлялся у тебя, когда случалось нечто такое, что тебя взволновало, расстроило или встревожило. Мне приходилось переспрашивать, потому что ты начинал скакать через пятое на десятое, так что я вообще переставала понимать, о чем идет речь. Если на просьбу говорить медленнее и четче ты не реагировал, я старалась догадаться, о чем ты рассказываешь. Впечатление складывалось такое, что ты торопишься, потому что за тобой по пятам мчится какой-то враг, или что ты захвачен в заложники и стоишь под дулом пистолета. Мы даже ссорились из-за твоего голоса номер один или голоса номер три. Первый был слишком сухим и безликим, последний — таким лихорадочно нервным, что мне становилось нехорошо. Ты обычно отвечал, что я преувеличиваю, что достаточно сделать небольшое усилие, и я прекрасно тебя пойму. Еще ты говорил, что я туга на ухо и мне надо обратиться к врачу.

Я наизусть выучила все три твои голоса и только по ним могла определить, в каком ты настроении — хорошем, отличном или паршивом.

В тот вечер ты позвонил мне и разговаривал своим заикающимся нервным голосом.

— Что-нибудь случилось? — мягко спросила я, словно обращалась к испуганному ребенку, от волнения путающему слова.

— Да нет… нет… ничего. Все нормально.

— У тебя плохой голос. Что стряслось?

— Да нет, правда, ничего особенного. Просто я…

Ты замялся, а в голосе прорезались ноты, предвещающие катастрофу.

— Глупо, конечно, но я… Я только что вспомнил… Просто завтра… Как это я забыл… Завтра День матери, и я ужинаю у родителей.

День матери! Действительно, надо мне и своей позвонить. Она очень строго следит за тем, чтобы мы поздравляли ее с Днем матери, с днем рождения, с Рождеством и с Новым годом. Она вообще страшно щепетильна во всем, что касается праздников, обводит в календаре даты именин и дней рождения. Даже если мы в ссоре и не общаемся, она никогда не забывает прислать мне записочку — как правило, на оборотной стороне использованного конверта или каком-нибудь клочке, оторванном от письма, — с коротким, выведенным прямым и ровным учительским почерком текстом: «Поздравляю с днем рождения. Мама». Это почитание правил, это соблюдение условностей, эта дань долгу, вытверженному назубок, будят у меня в воображении образ стихаря, наброшенного на грязные лохмотья, и вызывают улыбку. Она не испытывает ко мне никаких теплых чувств, но послушно следует традиции, которая требует от нее исполнения материнского долга. Благодаря этому несложному ритуалу она спит спокойно — ее совесть чиста, ей не в чем себя упрекнуть.