Катрин Панколь - Я была до тебя

— Странно все-таки… Ни разу не слышала, чтобы про мужчину спрашивали: а что он еще умеет делать, кроме того, что лижется с женщинами? Как вы думаете, почему?

Один из мужчин рассмеялся и взял ее под руку:

— Что ж вы мне не сказали, что вы феминистка? Я бы попридержал язык! Дружище, это ты виноват! Что ж ты меня не предупредил, что твоя жена — суфражистка?

— Я ведь просто спросила, — сказала женщина и свободной рукой откинула со лба непослушную белокурую прядь.

— Хорошо, хорошо! Я усвоил урок! Беру свои слова обратно!

— Он берет свои слова обратно! — подхватил второй, мусоля «номер пятый». — Берет обратно! Ты слышала, дорогая? Мы и впрямь позволили себе лишнего!

И любители сигар довольно фыркнули.

Но женщина их больше не слушала. Один из детей тянул ее за руку: «Мама, хочу пи-пи! Хочу пи-пи!» Я видела, как она вошла в кафе, придерживая за воротники двух старших и стараясь не выронить полную корзину. Мужчины остались стоять на улице, погруженные в беседу о хорошем вине и сигарах. Свои ничем не занятые руки они сложили на груди.

Я вздохнула. Наверняка этой женщине понравился бы мужчина, окружающий ее вниманием, задаривающий подарками, мужчина, который носил бы ее сумки и не заставил одну заниматься тремя детьми!

Когда ты вернулся, я пересказала тебе сценку, возмущенной свидетельницей которой стала. Но ты меня почти не слушал. Глаза у тебя блестели, а весь вид излучал самодовольство, как у человека, только что отмочившего знатную шутку. Ты заказал кофе, поерзал на стуле, проследил за моим пальцем, указавшим на двух типов с сигарами, явно их не видя.

— Да что с тобой? — удивленно спросила я.

— В какой руке?

Действительно, ты сидел, пряча руки за спиной. Я выбрала правую. Ты хитро помотал головой. Ну хорошо, пусть будет левая… И ты торжественно водрузил передо мной пакет. Огромный бумажный пакет, который ты поставил передо мной с тем же хитрющим выражением, какое я только что видела на лицах маленьких шалунов, донимавших свою мать.

— Что это?

— Посмотри. Это тебе.

Ты торжествовал, счастливый. Пытался изобразить равнодушие, отводил взгляд, но получалось плохо — тебя сжигало желание посмотреть, как я буду реагировать. Я открыла пакет и обнаружила в нем, вперемешку, все без исключения косметические средства, выставленные в аптечной витрине. Молочко для снятия макияжа, тонизирующий крем, дневной крем, ночной крем, крем для век, крем под макияж, оздоравливающая маска, укрепляющая маска… Я вежливо чмокнула тебя в щеку. Принялась шумно благодарить, стараясь заглушить в себе внезапно возникшее желание взять ноги в руки и бежать от тебя подальше.

— Да посмотри же, посмотри! Ты еще не все видела!

Ты потирал руки, крутился на стуле, изнемогая от моей медлительности. Ты напоминал мне маленького мальчика, вскрывающего новогодний подарок и от нетерпения сдирающего с него обертку. Я потрясла пакетом и услышала какой-то стук. Сунула внутрь руку и нащупала еще один пакетик. На нем стояло клеймо ювелира. Я аккуратно развернула бумагу. В темно-синем футляре покоились золотые часы — довольно большие золотые часы, с тонкими золотыми стрелками, беззвучно прыгающими по серому циферблату.

— Ты с ума сошел!

— Я сошел с ума от любви к тебе!

Я смотрела на прекрасные золотые часы, поблескивающие у меня в руке. Смотрела на тебя, сияющего от гордости. И внезапно вздрогнула, с такой силой охватило меня желание оставить все это добро здесь, на столике кафе.

— Ты что, замерзла? Хочешь, уйдем отсюда?

Очень хочу. Я и в самом деле хотела уйти — от тебя. От человека, который меня не видит и не слышит, который любит другую женщину — ту, что без конца что-то требует: драгоценностей, часов, кремов, шампанского, внимания… Ты любишь другую. Не меня.

Он любит не меня, поняла я в тот день. Он любит не меня.

Иначе он бы меня услышал.

Он бы меня увидел.

В ту ночь ты ко мне не прикоснулся. Мое тело отказывалось быть с тобой. Я отговорилась головной болью. Соврала, что мне нехорошо и это лишает меня женских способностей. И вспомнила свою бабушку, которая ненавидела плотскую любовь до такой степени, что мужу приходилось брать ее силой. Я не стала есть, вытянулась на кровати и закрыла глаза, лишь бы не видеть, как ты ходишь по комнате.

Выждала, когда ты, тяжело плюхнувшись рядом со мной, заснул, и тихонько поднялась.

Пошла на кухню. Подбросила в печку полешко. Печка еще не до конца прогорела, и от нее по кухне разливался дрожащий, горячий, такой успокаивающий свет. Я взяла лист бумаги — вырвала его из блокнота, который обнаружила в ящике комода, — и села писать тебе письмо.

Я решила сдать тебе все козыри в этой игре, чтобы ты выиграл. Победил в партии, которую разыгрывали мы трое: ты, я и враг. Чтобы ты не отступил, как остальные, пытавшиеся меня баловать и мне угождать.

Меня спасут слова — написанные на бумаге, немые слова. Все, что я не в состоянии тебе сказать, я напишу.

И я принялась писать. Не раздумывая.

«Тема: любовь.

Я знаю про твою любовь. Я ее отмечаю, но она меня пугает. Мне никак не удается завладеть ею, сделать ее своей, убедить себя, что она — моя и существует для меня.

Я люблю любовь на расстоянии. Мне нравится, когда о ней рассказывают, когда я вижу про нее кино, читаю в книгах. Мне нравится, когда о ней поют песни. Но у меня никак не получается сделать любовь своей, выразить ее и передать другому человеку.

Я неспособна любить. Хотя умираю от желания научиться.

Я всегда отступаю перед слишком большой любовью. Она меня пугает.

А ты слишком торопишься.

Ты стираешь расстояние, ожидание и неуверенность, благодаря которым создается пустое пространство, неопределенность. Белая дыра, полная надежды. Или черная дыра.

Это загадочное, раскаленное добела пустое пространство, благодаря которому в теле и в сердце зажигается тысяча огоньков, а тебя внезапно пронзает ощущение тайны и встает неразрешимый вопрос: вдруг он меня разлюбит. Эта опасность всюду сует свой нос и заставляет во всем сомневаться. И тогда ты понимаешь, что дороже этого человека у тебя нет ничего на свете, ты готова в море броситься, лишь бы его не потерять.

Черные дыры и белые дыры.

Тогда вдруг возникает желание — безумное, испепеляющее. Оно ухает в открывшуюся брешь и заполняет ее своим неистовым жаром.

Желание необходимо держать в руках. Им надо управлять.

Что происходит в начале каждой истории любви? Почему желание жжет, словно горячие угли? Потому что перед тобой — незнакомец, дикая прерия, незнаемая земля, которую надо исследовать. Огромное пространство. Если подойти к любви слишком близко, как это происходит в повседневности, когда ты отдаешь и получаешь поцелуи по поводу и без повода, то дикая прерия из вестерна исчезает, уступая место садику, огороженному четырьмя жердями. Мы все знаем про другого, знаем, что он скажет в следующую минуту, куда положит руку, к чему прикоснется губами, и мы соглашаемся любить его, не опасаясь потерять. Сердце перестает стучать и уменьшается. И желание уходит прочь. Куда угодно, к кому угодно, к первому встречному, который снова кажется огромным и загадочным — то ли по твоей глупости, то ли из-за своей хитрости.