Катрин Панколь - Я была до тебя

— Я всегда слушалась отца. И никогда его не осуждала! Если он так решил, значит, имелись на то причины!

— И тогда она вышла замуж за одного молодого человека. У него был ловко подвешенный язык, бездна обаяния и, по его словам, несметное состояние. Она не была уверена, что любит его, но, как ей говорила мать, любовь и брак — разные вещи. Одним словом, она вышла за него.

— Худшая ошибка моей жизни! — прошипела она и осушила бокал, который Жерар успел вновь наполнить шампанским.

Она благодарно склонила голову и улыбнулась ему, тронутая до глубины души.

— Но ее избранник плохо подходил на роль мужа. Человек обаятельный и даже обворожительный, он на поверку оказался повесой, мотом, игроком, трепачом. Он ей изменял. Она очень быстро поняла, что совершила ошибку, ужасную ошибку. Но что делать? Было уже поздно. Она стала замужней дамой, а веко-ре у нее округлился живот. Родился ребенок, за ним второй, третий, четвертый… Четверо детей! Они цеплялись за ее юбку и лишали будущего. О какой работе или учебе могла идти речь, если дома появилось четыре голодных рта? Она растила их одна, утешаясь тем, что исполняет свой долг. Ибо наша героиня отличалась исключительным чувством долга. Ты должна — вот все, чему ее выучили в детстве. Мать, а до матери — бабушка, а до бабушки — прабабушка, все они наглядно показали ей, что значит верность долгу. Сожми зубы, затяни пояс потуже и терпи! Жизнь — не игры на лужайке! Забудь про девичьи фантазии, забудь, что ты хотела стать совсем другой, жить другой жизнью. Жизнью, которая подходила бы именно тебе…

— Тысячу раз я хотела все бросить! Тысячу раз! Но не бросила — из-за вас. Куда бы я вас девала? Я была так несчастна. Я два раза хотела покончить с собой. Ты знала?

— Кроме того, — продолжала я, поняв, что она включилась в мое повествование, точнее сказать, в свое повествование, и больше не будет меня прерывать, — кроме того, имелось еще одно печальное обстоятельство, с которым пришлось столкнуться нашей героине. Это было такое несчастье, которое не сразу бросается в глаза, которое трудно поддается определению и которым не поделишься даже с лучшей подругой. Ее личный горький секрет. Ей приходилось держать его у себя в сердце, порой испытывая острое чувство стыда…

Она смотрела на меня во все глаза, ищущим, жадным взглядом.

— Все ее дети отличались ужасным, непоправимым недостатком. Все они родились похожими на своего отца — на человека, которого она ненавидела лютой ненавистью, ненавидела так, что во сне мечтала, чтобы он умер. А они все были — вылитый папаша, и каждый раз, наклоняясь, чтобы обнять одного или другого, она замирала, узнавая его улыбку, его волосы, его интонации, все проклятое обаяние этого мерзавца. Ее загнали в ловушку. Порой по вечерам она садилась в уголке и тихо плакала по своей загубленной жизни.

— Ты права. В двадцать шесть лет моя жизнь была кончена. Как вспомню… А ведь я так хотела чего-то добиться… Я ведь была честолюбива. О многом мечтала. И у меня на все хватило бы сил, если бы мне не помешали!

— Она злилась на весь белый свет. На подруг, которые выглядели довольными и счастливыми. На тех, кто работал, и тех, у кого был хороший муж. На тех, кто не нуждался. Отчаяние и нелепость всей ее жизни беспрерывно точили ей сердце. Ни денег, ни профессии, ни понимающих родителей, готовых приютить ее и протянуть руку помощи. Она не видела выхода. И эта мысль приводила ее в ярость, в дикую ярость. Свой гнев она обращала на близких, которых принималась поедом есть, — на своих четверых детей, казавшихся ей ядрами у нее на ногах. И эти ядра ей еще тащить и тащить, пока они не вырастут и не заживут самостоятельной жизнью. Несмотря на всю силу своего отчаяния, она и мысли не допускала о том, чтобы их бросить. Она исполнит свой долг — сожмет зубы, принесет себя в жертву, но исполнит. Она будет хорошей матерью. И она сделала для этого все необходимое. Пошла работать учительницей, соглашалась на самое неудобное расписание, моталась в метро, общалась с коллегами, которые ее совершенно не интересовали, ела в столовке, вела группы продленного дня, лишь бы заработать пару лишних грошей. Она шла на все. А лучшие годы текли, и передышки не предвиделось. Она горбатилась, гнула спину, вкалывала…

— Милая моя, — со слезами на глазах произнесла она. — Как же ты обо всем догадалась?

— Я ведь пишу. Сочиняю истории. Влезаю в чужую шкуру, — начала я, еще не подозревая, что ее внезапное волнение вот-вот обернется для меня страшным откровением. Невинная игра, которую я затеяла, чтобы разрядить атмосферу за столом, обрушится на меня ужасной правдой.

Я ждала. Ждала, чтобы она сама закончила мой рассказ. Я же знала свою мать. Знала, что с чувствами она никогда не жульничает, потому что не считает чувства чем-то действительно важным. Внешние приличия, деньги, чужие пересуды, материальные блага, прочное положение — это да, это вещи серьезные, с этим не шутят, а чувства… Ерунда!

Я сжалась, приготовившись к удару. Я еще не знала, как она скажет мне об этом — мягко или с грубой прямотой. Или, может, добавит что-нибудь от себя — еще более убойное. Ничего этого я пока не знала, но уже всем телом приготовилась принять удар.

— Все в точности так, как ты говоришь… Я никогда вас не любила. Никогда. Вы слишком напоминали мне его. Все, что я для вас сделала, я делала из чувства долга. Вы ни в чем не нуждались! И я этим горжусь! Но о чем я мечтала… Я мечтала родить ребенка от любимого мужчины. Этого ребенка я бы полюбила. Как я об этом мечтала, если бы ты только знала, как мечтала! Об этом мужчине и об этом ребенке… Но жизнь не захотела дать мне ни того, ни другого.

Ее плечи опали, и вся она как-то поникла при воспоминании о несбывшейся мечте. Взгляд затуманила нежность, губы сложились в улыбку. Она улыбалась этому любимому ребенку. Наверное, она могла бы нарисовать мне его портрет, но сдержалась. Мы с ним — из разных миров. И она не со мной, а с ним. На меня она больше не смотрела, полностью погрузившись в свою давнюю грезу, так и не ставшую реальностью.

И ведь я это знала. Все я знала. Не зря же вызвала ее на откровенность. Знала, но не верила. Я нарочно сгустила краски, чтобы она меня прервала, возмутилась, сказала, что я не права, что она всегда любила нас, просто не умела этого показать, что мы были замечательными детьми, что я — замечательная дочь, что она мной гордится и верит в меня…

— Я очень рада, что ты мне все это сказала. Ты поняла мою трагедию. Поняла, какой голгофой была моя жизнь…

И она протянула мне руки, счастливая, не скрывающая облегчения. Протянула ко мне руки, словно показывая, что мы с ней — заодно. Улыбающаяся умиротворенной улыбкой. Ну да, я сняла с ее плеч тяжкий груз. Я ей больше не дочь, а подруга, лучшая подруга, еще бы, ведь я сумела прочитать в ее сердце, извлечь из него ком черной жирной грязи и даже не бросить ей его в лицо.