Леонид Нетребо - Банище

Вот так: куда ни кинь — всюду клин. Или от тех, или от этих — един конец. Он уж и смирился было. Странно, говорит, не испугался, так чтобы по ночам не спать, а наоборот — спал, как убитый…

А тут как раз истопником предложили… Евреев сжигать. Крепкий он был, жилистый. Трудно решение принимал, но все ж согласился. Чтоб живым остаться. Чтоб потом отомстить всей фашистской и иной нечисти. Сильно в победу верил, никогда не сомневался! Эта уверенность в нем, говорит, с самой молодости присутствовала и жизненные невзгоды помогала преодолевать. Даже когда казалось: жить уж просто никак невозможно. Так и тут думал: если победа не скоро, то быстрей убегу все равно!.. Для любого варианта, как ни крути, живым нужно было остаться. От мертвого-то какой прок?

Ну, какая там у него работа пошла — я уже рассказывал… Затянулось все конечно, победа, оказывается, была еще не скоро. В отдельный барк перевели, с таким же, как и он, персоналом… Даже за пределы лагеря иногда разрешалось выходить, с сопровождением.

Ну, короче, через год такого вот нечеловеческого труда удалось ему бежать. Подкупил он одного из лагерных служак… Чем подкупил-то? А известно чем — золотишком. Откуда — тоже, небось, понятно. Все оттуда же… Там ведь этого материала было предостаточно… Кольца да зубы, к примеру… Купил жизнь, получается. Но не для обогащения, не просто, скажем, шкуру спасал — смерти-то не боялся! Нет, не боялся! Не для плохих, скажем иначе, дел! Ведь на благо родины собирался еще повоевать, поработать для светлого будущего. В светлое будущее еще верил. Сейчас-то таких верующих уж нет, все в анекдотах погрязло, сплошное двуличие, вокруг и сверху донизу — от пионера до члена цэка. Все прогнило! Чего говорить, сам понимаешь…

Костюм на нем был гражданский да хлеба каравай — так и двинулся к линии фронта, лесами да горами. Один раз уснул где-то у поля, недалеко от деревни. Разбудили его два полицая — мужики из местных, пришедшие картошку на поле копать. У них — винтовка, пистолет и лопаты, морды сытые. А у отца — щеки впалые и боле ничего, кроме злости. Вот так с одной злостью на них и кинулся. Одного лопатой зарубил, другого из последних сил задушил, загрыз буквально… С полицайским документом да пистолетом и прошел всю вражескую территорию, к нашим вышел. Прибыл, говорит, готовый бороться против фашизма на благо Родины!

Куда там! Обратно в лагерь пожалуйте, за Урал, в тыл. Хорошо, не расстреляли там же. Но настроение хорошее было, уж наступали. К тому же, в штабе кто-то из его старых сослуживцев нашелся, еще по революционной деятельности…

Отсидел… А там и я появился.

Я на него не обижаюсь, любил он меня. Просто души не чаял. Иногда, когда выпьет, плачет: что было до тебя, Ким, это такая ерунда и бесполезность. Ты и есть мой главный продукт. Образования только вот мне не дал никакого. Сам болел, мать тоже… Я семилетку отучился — и работать. Они долго не протянули.

В бане Анатолий спал чутко, просыпаясь даже от незначительного шума, который, всегда казалось, гулко и многозначительно предупреждал о неясной опасности. Он часто выходил в коридор в своих мягких тапочках, чтобы не совершать самому дополнительного шума и не смазать картину возникшей тревоги, которую нужно было непременно разоблачить, свести на нет, чтобы успокоится и опять заснуть…

Опять что-то звякнуло, длинно заскрипело и заскреблось. Анатолий вышел в коридор, прислушался. Шумы повторились, на этот раз они четко донеслись снизу.

Анатолий пошел вниз по лестнице, завернул за угол, почти успокоенный, ожидая увидеть Кима или Бориса.

— Эй, кочегар, банник чумазый, выходи!.. — выкрикнул фамильярно, смеясь, борясь так с тревогой.

Но, увидев незнакомого человека у двери кассы, осекся и остановился.

Человек, выдернув из замочной скважины двери какой-то крючок, не оглядываясь, побежал по коридору. Анатолий кинулся следом, еще не понимая, что происходит, и не отдавая отчет своим действиям. Но через несколько прыжков мысль оформилась: вор убегает, а он бежит за вором.

Он нагнал его в тупике: аппендицит коридора, в котором были только две запертые массивные двери, заканчивался почти глухой стеной — лишь под потолком темнела узкая амбразура, и та зарешеченная.

Преследователь и беглец остановились.

Беглец затравленно поозирался и, поняв свое положение, решительно обернулся к Анатолию фронтом, зло оскалившись, угрожая всем своим видом. Это был очень худой человек средних лет: тщедушная фигура, костлявые ладони, похожие на узкие грабли, впалые щеки. Маленькие глаза горели бешенством, но бешенством напускным, сквозь страх. Именно страх заставил вора вынуть из кармана узкий нож.

— Уйди, щтудзент! Чогда не црону.

Разговор его был особенный: шипяще-свистящий, с характерной, «поющей» на ударениях интонацией, как у блатных или просто разбитных, раскованных одесских стиляг, когда они идут вразвалочку, намеренно кривя ноги в брюках «клеш», и беседуют о важном на каком-то примитивном, но все же эзоповом языке (картинка, запомнившаяся Анатолию из какого-то старого фильма).

Напрасно он задел Анатолиеву гордость. А гордость, оказывается, есть. Еще отец говорил как-то, что в критические минуты человек становится таким, каков он есть, без притворства, без напуска. Вот и сейчас Анатолий осознал наличие у себя обыкновенной человеческой гордости: если бы ее не было, то, наверное, он давно бы уже развернулся и, демонстрируя равнодушие и небрежность, ушел. Или минуту назад вовсе не побежал бы за воришкой — ведь воровство предотвращено, в чем его, бригадира, несомненная заслуга. Достаточно было бы поднять тревогу, вызвать милицию, позвонить Жульен Ибрагимовне…

— Давай разойдземся, щтудент! — уже не так решительно заговорил вор. — Вщтань на колени и отсвернись, тебе ничего не будет, я просто уйду.

Анатолий не двигался. Вор продолжил, видимо, предполагая, что еще немного, и студент сдастся:

— Сам посуди: я щас щпасаю жизнь, щвободу, а ты выполняищь долг. Че сильнее? — и сам ответил: — Мое сильнее, и поэтому я тебя победю.

Анатолий нервно ухмыльнулся этому «победю», что, на удивление, прибавило ему уверенности, ослабило страх, который, казалось, начинал пронизывать его, после того как вор начал говорить. Он не уходил, но и не двигался, а только тяжело дышал — от погони и волнения.

Тогда двинулся жулик — вперед, на Анатолия, но с опаской, выставив вперед худую руку с ножиком, как фехтовальщик шпагу.

Анатолий отступил. Панически оглянулся — и заметил швабру, стоявшую в темной впадине закрытой двери, видимо, забытую вечерним уборщиком в коридорном аппендиците. Теперь он отступал быстрее, торопясь схватить это единственное здесь оружие, которым можно противостоять ножу, змеиным жалом подрагивающим в руках жулика.