Леонид Нетребо - Банище

— Ради этих блаженных минут, старик, стоит работать, заметь, бесплатно! Но, повторюсь, даже не это главное. Инспекторская власть для меня — не самоцель, а способ познания изнанок жизни, инструмент достижения…

Софист надолго замолчал. Анатолий, смятенный бурной речью, спросил в темноту:

— Чего? Достижения чего?

— Есть уровень власти, старик, которая над… над суетой.

Софист задумался, очевидно, над окончательной формулировкой «надсуетной» власти, но, устав мыслить, выдал глубокий, шумный, продолжительный зевок и, наконец, пробормотал:

— Давай спать.

В самый разгар деятельности Софиста на поприще борьбы с хищениями и спекуляцией страна разгоралась огнем войны с пьянством и алкоголизмом. Где-то кипела высокая стратегия, гудели большие дела: закрывали ликероводочные заводы и фабрики по выпуску стеклопосуды, вырубали виноградники и распахивали высвободившиеся площади под зернобобовые, злак или лен… А Софисту, как и другим правоохранителям «на местах», приходилось выполнять рутинную, мелкую, не всегда приятную работу; образно говоря — прижигать алкоголелюбивые проявления несознательного элемента: выявлять самогонщиков, ловить перепродавцов водки…

Однажды Софисту улыбнулась большая удача с эквивалентной благодарностью от лица командования, за которые (удачу и благодарность), впрочем, пришлось заплатить запоминающимися волнениями и некоторыми потерями практического рода.

Дело было так.

Сев на вечернем вокзале в такси, он выторговал у «шефа» две бутылки водки. Таксист, страхуясь от «обэхаэшников», которые «продыху не дают», беспрестанно поглядывая в зеркало заднего вида и бормоча под нос проклятия в адрес «легавых», отъехал от вокзала на добрый километр, завернул в переулок и только там решился отдать товар в обмен на «полтинник».

Вместе с деньгами Софист выставил другой рукой перед лицом таксиста свое «двустворчатое чудо» и потребовал возвращаться на вокзал, к милицейскому автобусу, привезшему час назад группу инспекторов на операцию под кодовым названием «Водочный чес». Таксист не испугался, но обиделся за глумливость — за одновременность дланей «двуликого Януса»: берущей и дающей. Он не пытался как-то избавиться от партии водки, ловко выбросив ее из багажника (что при большом желании, в темном переулке и без свидетелей, не считая инспектора, можно было сделать без особого труда), не пробовал угрожать, не силился даже договориться, предложив безвозмездно товар или просто денег из сменной выручки. Таксист был на редкость горд и обидчив, к тому же, наверное, понял, что перед ним сидит тот, кто работает не за наживу. Оба друг друга стоили.

— Ну, ты даешь! — только и сказал с горечью, поджав губу. Включил скорость и пошутил: — Ну, я поехал к вашему легавому автобусу. Ты со мной, начальник?

— Если можно, — коротко ответил на шутку Софист.

Такси медленно поехало на вокзал.

Улов оказался довольно крупным — целый ящик о двадцати «пузырей», который сулил солидный навар автомобильному спекулянту, а сейчас стал предметом протокольного разбирательства, грозившего неприятностями если не уголовного, то общественно-воспитательного характера по линиям профсоюза, производства и парткома.

В ходе дачи письменного объяснения о целях своей водочной деятельности таксист узнал из разговора инспекторов, что его «взял» не настоящий инспектор, а «внештатник», студент, — это еще сильней разобидело, оскорбило «шефа»:

— Ты теперь, я думаю, больше не сядешь, сам не сядешь в наше городское такси! — вполголоса пообещал он Софисту, мелькавшему рядом в допросной суете. И пояснил уже почти шепотом: — Всем мужикам в таксопарке расскажу, опишу тебя, личность у тебя яркая, запоминающаяся, косатая и носатая. А вину мою не доказать: свидетелей нет, ведь сегодня я еще ничего не продал.

Выступать одновременно в роли инспектора (ловца) и свидетеля Софист не мог, поэтому уголовную вину таксиста доказать было практически невозможно. Ограничились «добровольной» сдачей водки авто-извозчиком, осознавшим пагубность наличия большой партии спиртного в служебной машине в период уборочной страды, которая кипела на селе, вследствие чего в районе — согласно нраву антиалкогольной поры — временно действовал сухой закон.

Когда таксиста, после нескольких часов мытарств, уже под утро, отпустили, Софист продекламировал своим коллегам его письменное объяснение: «Готовился к собственной свадьбе, купил водки, но в последний момент передумал…» Посмеялся для приличия вместе с другими, но с тех пор он несколько загрустил и уже не так рьяно отдавался «обэхаэшной» борьбе. А вскоре заявил Анатолию:

— Старик, я завязал с «органами».

Помолчал, а потом заметил несколько раздраженно:

— Спроси хотя бы: «Почему?»

— Почему? — эхом отозвался Анатолий.

— Вот это другое дело, похоже на беседу. Помнишь, я рассказывал про таксиста? Знаешь, что мне запало? Его инспектор пристыживает: что же вы, мол, при партийном-то билете и спекулируете? А он, ничуть не смутившись, отвечает: я обыкновенный мужик, трудяга, на партсобрании, к примеру, думаю о какой-нибудь Люське-кондукторше из автобусной колонны или о том, что хорошо бы поскорее с этого форума смотаться да пивка по дороге домой кружечку-другую приголубить, а вообще, у каждого, мол, члена партии — свой полет и свой ответ! И в потолок смотрит красноречиво, как будто приглашает разглядеть деяния и уровень ответственности тех, кто выше его рангом… Старик, ты почему молчишь, как будто тебе ничего в жизни не интересно. А ты знаешь, что ничего не интересно в жизни тому, кто сам неинтересен. Пресен и неинтересен!

— Ну, и что дальше? — сделал одолжение «пресный» Анатолий.

Но Софист, казалось, уже не нуждался в вопросах.

— А вот на прошлой неделе взяли одну… Симпатяга такая, хоть и в возрасте. Прямо на остановке, недалеко от отделения… Дурочка сорокалетняя! Меня почему-то великовозрастные дамы как-то особенно волнуют… Впрочем, не важно. Так вот, такая волнительная на остановке водку и сигареты предлагала, с небольшой наценкой, и нам с инспектором предложила, он ведь не в форме… Мелочь, конечно, я бы этому значения не придал, но лейтенант, уезжая по делам, приказал мне увести спекулянтку в отделение и взять объяснение. Зашли мы с ней в кабинет, а она сама дверь прикрыла, юбку двумя пальчиками защипнула, приподняла и бух на колени! «Милый, — говорит, — не губи! Сына учу, мать лечу недвижимую, мужа нет, одна-одинешенька! Мне-то, — говорит, — ладно, а если у сына в институте узнают — не дай бог! На все готова, только отпусти!» И ползет ко мне по грязному полу, тык-тык-тык, колготки о паркет на коленках рвутся, трещат, и плачет, и в глаза заглядывает, кофточку на груди теребит, расстегивает…