Леонид Нетребо - Банище

Софист резко замолчал, как будто окаменел.

Анатолий не мог унять вздоха, чему устыдился и покраснел, не зная, как себя повести.

— Старик! — очнувшись, как ни в чем не бывало воскликнул Софист. — Я тебе говорил тен минит эгоу, что завязал с органами?

— Нет, — отозвался Анатолий в грустном кураже.

— Так вот знай: я завязал с органами. Почему ты не спрашиваешь: «Почему?» Тебе вообще что-нибудь в жизни интересно?

— Спрашиваю. Почему?

— Попытаюсь коротко объяснить, старик, ты человек неглупый. Итак. Штатная власть — как цель, как состояние — подлая, то есть низкая, гнусная власть. Она доставляет удовольствие только извращенцам, некрофилам и узколобым, если не говорить о власти как источнике наживы, и путь к ней, в принципе, в любом случае относительно короток. А вот истинная, то есть высокая, власть предполагает сложный путь. Во-первых, это формирование своей личной, совершенно новой, доселе невиданной идеи, выводящей нацию из обиды и униженности. Ты, конечно, спросишь: почему так? Ответ: потому что именно в такие периоды, то есть периоды обид и униженности, рождаются вожди. В хорошие времена зачем они?.. Кстати, у нас сейчас такое вождевое время. Но я отвлекся…

Софиста, естественным для него образом, понесло:

— За рождением идеи следует подчинение ей толпы, и, как следствие, — абсолютная власть над качественно новой общностью, новым народом! Такая власть — удел счастливых единиц, лидеров! И пусть история показывает, что большинство этих фантастически фанатических личностей, этих феноменов, ждет в результате крушение всей достигнутой в нечеловеческих трудах власти, крушение идей, то есть — ждет несчастье в обиходном понимании, но ведь их сладчайшие, воистину божественные мгновения — были! И после тех мгновений настоящий (а в будущем — бывший) вождь уже нечувствителен к боли, потому что он уже сверхчеловек, полубог, он в данном качестве, в данном самоощущении — вечен, как вечно звание «олимпийский чемпион». Ведь олимпийских победителей не называют «бывшими», они только настоящие, они абсолютны. Словом, старик, штатная власть — все же хорошая, даже необходимая школа, но я ее уже окончил: раба выдавил, пора становиться господином, выводя народ из состояния вырождения и душевного хаоса. Вождь с простой, как дважды два, идеей — и стройные понятливые ряды! Только так! Но как трудно найти свое «дважды два», казалось бы, простое! Нужно для этого перелопатить всю высшую математику, чтобы однажды, осознав бесполезность потливой пахоты, привести многоэтажную дробь-формулу с тысячью неизвестными к простому решению из двух-трех слов и чисел, сведенных, по возможности, к одному знаку, символу! Просто так: нарисовать справа от глупой в своем совершенстве формулы две маленькие горизонтальные, параллельные земле и друг другу, черточки — дескать, весь этот сложный мир равняется… И показать толпе это решение, а затем, когда толпа, становящаяся ордой, поверит и завоет от восторга, для усиления эффекта перечеркнуть левую многоэтажность, оставив только правую — заметь: правую! — простую правоту, означенную звездочкой, свастикой или круглешочком с закорючкой! Приземленную правоту, вздымающую в полет, возносящую к небесам! И тогда штатные, а значит, подлые щелкоперы напишут: учение всесильно, потому что оно верно. Вот так!.. Старик, я столько много сказал, а ты меня ни разу не перебил, ни о чем не переспросил. Почему? Неужели тебе все и сразу понятно?

Анатолий ответил сразу:

— Конечно, ведь я и без уточнений понимаю, что ты либо сумасшедший, либо тебе сейчас очень плохо.

— Эх, старик… А ведь только сумасшедшие могут быть по-настоящему счастливы! И не фрагментарно, что бывает с каждым, а абсолютно. Но это не приходит само собой, к этому нужно стремиться.

— К истинному сумасшествию?

Софист улыбнулся и проронил:

— Браво.

Избитый, с луковками без золотых скальпов, но по-прежнему непреклонный, высокомерный и гордый, яростно отдавая закатно-розовым от белых фарфоровых боков, монастырь угрюмо встречал надвигающийся на него хлебный обоз, ощетинившийся черными, как смерть, дулами и бледными, как страх, штыками, с устало-поникшим, но все же грозным и кровавым знаменем в голове, обоз, опухший от сотни хлебных мешков, имеющий целью, как и десятки хлебных караванов предыдущих дней, вторгнуться в церковное чрево.

Марта любовалась Иваном, его гневным профилем. Русоволосый, голубоглазый, с широкими плечами и тонкой талией — офицерская, бравая стать. Да, были, были у нее такие мужчины! Одна только память и осталась: беззаботная, феерическая музыка вечерней набережной, клеши, бескозырки и шляпки, пряный, волнующий запах рестораций, прокуренный полумрак кабин, сладкий грех номеров, галантные офицеры, беспрестанно целующие ручки… Где теперь все это?

«И чего нам всем не хватало? И зачем все то, что сейчас окружает, то, чем приходится жить, и то, куда приходится идти, катиться, бежать?.. Мы — на авто, потерявшем тормоза; мы — на взбесившейся кобыле, закусившей удила… Мы делаем вид, что правим, а это стихия правит нами, неся по аду и унося в самые его дальние, невозвратные геенны: грехи смертные уж не дают остановиться, и уж никакими желаниями и жертвами не опровергнуть, не задобрить, не вернуть… И только в мечтах… Эх, содрать бы с Ивана безликую, залатанную кожанку и потертую портупею, на которой болтается в кобуре чернодулая смерть, да одеть в драгунский мундир с эполетами и аксельбантами, обуть в сапоги со шпорами! Посадить бы на гнедого жеребца кабардинских кровей, да самой заскочить в то же седло, прижаться к сильному красивому телу! Присвистнул бы, дал шпоры — и галопом в сказочную землю! Да побросать бы по дороге все эти смерти — шашки, сабли, маузеры и наганы, как ставшие ненужными детские игрушки, и забыть, что было! Эх!..»

Сколько раз сегодня Марта видела Ивана бесконечно уставшим, умирающим от физического и морального опустошения. Но каждый раз новый гнев будил в нем иные силы, невесть откуда взявшиеся. Как было по-женски не полюбить и по-матерински не привязаться к такому, ей — осиротевшей после погрома девчонке, приморской бродяжке из блатной компании, сестре милосердия империалистической войны, страстной агитаторше-революционерке!.. Иван — это остров, маяк, живительный фонтан в пустыне ее сиротской, поруганной души.

Не переставала удивляться Марта, хотя давно, как ей казалось, она угадала тайную силу русского человека, не осознаваемую им самим силу… Нужно только помочь, направить ее в нужном устремлении — и тогда удастся наладить жизнь в этой окаянной стране, в которой никому нет счастья уже сотни лет… Так ей казалось.

Не получившая никакого образования, она многое понимала в жизни — сказывалось происхождение (детство, наполненное умными книгами, красноречивыми и убежденными людьми) и горчайшая участь, постигшая ее на пороге девичества, иные потрясения-школы (война, революция), а также врожденная внимательность к окружающему миру и восприимчивость к знаниям. Поэтому от центральных революционных проповедников ей нужны были только основы: «Лишь разбив позвоночник православия, мы сокрушим стержень, на котором держатся вековые традиции, мешающие Революции!..» Достаточно! Она могла добавить к подобной фразе, покуривая длинную папироску и мудро щурясь от дыма, доверительно разговаривая с понятливыми и пытливыми соратниками, готовыми на все, совсем немного: «Это жутко, это некрасиво… Но, товарищи, ох как необходимо!..»