Леонид Нетребо - Дать негру

В коридоре, спиной к окну, держась за поручни, стояла Люксембург, как будто ждала Олега. Она казалась помолодевшей, похожей на учительницу из его детства, с надписью «СССР» на футболке, с учебником английского.

— Как Жизелька? — бодро спросила бывшая учительница-психолог. — Ничего, выспится, там встретят. Возможно, бизнесмен прикатит, пока она еще там будет, протез оценит.

— Зачем? — спросил Олег, и удивился: как будто у себя спрашивал.

— Как зачем! — Люксембург темпераментно взмахнула руками, дыхнула коньячным перегаром. — Олежка, ну я прямо вот всем людям удивляюсь. Я же говорю всегда: вы все как дети! Жизелька как дети, ты как дети, бизнесмен как дети! Пушкин этот реанимированный — тоже дети! Он же мне, ты не поверишь, предложение сделал! Ехал на Север к сыну, а сейчас, говорит, остаюсь с тобой в Кургане! Ты, говорит, похожа на балерину, летучая стать! Всю жизнь, говорит, о такой мечтал, еще с детдома. Это у него инкубаторский синдром, говорю как психолог! Та приемная мать умерла, даже не мать — опекунша, а ниша освободилась. Еще был директор детдома, полугрузин полунастоящий, оттого Пушкин всю жизнь грузинские песни поет-попевает, ничего в них не понимая. Ты думаешь, почему мы вот с ним из купе от вас ушли? Потому что он говорит: мадам, нужно объясниться без свидетелей, и объяснение будет долгим! И пусть «наши дети», Вещий Олег с Анти-вилисой, это он так Жизельку окрестил, в общем, тоже объяснятся, без нашего присутствия. И представь, я тоже как дети, я пошла на поводу! Что мне не свойственно!

Она махнула рукой, выдохнула:

— Пойдем в тамбур, курить хочу.

Они вышли в тамбур, где Люксембург, прикурив, продолжила свою бурную речь, отмахивая ладошкой дым от лица:

— От Жизельки вот отошла, что мне несвойственно, пусть недалеко, но отошла ведь! Хорошо, почти все абреки куда-то в другой вагон перекочевали, тоже до кучи компанулись, вагоны ведь полупустые, а то бы я, конечно, не согласилась бы. Я вот сейчас вышла отдохнуть от этих объяснений, которые еще в милицейском «обезьяннике» началось. Где мы с ним всю ночь просидели в обнимку. Дрожа с похмелья. Вообще, пить в дороге — нехорошая русская привычка, до добра не доводящая. Лишний раз в этом убедилась, век живи, век учись. Костыль потеряли. Зато второй был вещдоком за первого. Битый небитого везет, ага. А он сидит там сейчас в купе и плачет в подушку. Я ему говорю, Троцкий ты не восстановленный, какой к черту Курган, я ведь уже без пяти минут американка! Он же брехун хронический! Не аферист, а так — глупый врун, потому что всю жизнь следы путает, как заяц, думает, что если о нем будут знать буквальную правду — значит, это ему может быть в ущерб. Вот и врет во второстепенных, слава Богу, местах. Ни в мать, ни в отца! А откуда он знает, если подкидыш? Словом, правды, которую он скрывает, ее и нет вовсе. Ну, половины — точно нет, выдумка, помогающая жить, что-то типа костыля вместо второй ноги… Впрочем, ладно, не уместное в данной ситуации сравнение.

…Зациклился на своем происхождении под старость лет. На корнях, как он говорит, на том, что его формировало — люди, места и тэ дэ. Пережитое, читанное, слышанное, придуманное. На первый взгляд — нормальная тяга, но не до такой же степени! Мечтает в Грузию попасть. Но главный его глюк — Одесса. А я ему говорю, почему Одесса, а не Биробиджан? А он: с тобой даже туда, только с тобой. Идиотская логика, в кавычках, почти женская. По-еврейски мне в любви признается, дай бог память… «Об… дих… лыб…» Ну и язык! Тык-мык, с полки брык. А он говорит, это не брык, а предложение руки и сердца. Это от стеснения, как психолог утверждаю. Когда на родном языке стыдно, то есть от одной только мысли адреналин бурлит, то на чужом, который для тебя набор звуков, — ляпнул, и всё нормально, вроде герой.

Люксембург жадно затянулась дымом, задрала голову, попыталась пустить колечки. Не получилось.

— Вообще, он как коврик плетеный из лоскутков, раньше такие были в моде. Мундир английский, погон российский, табак японский, правитель омский.

— А разве не все люди такие? — спросил Олег.

Люксембург задумалась.

— В принципе, может, и так, но степень лоскутности у всех разная. Я из меньшего количества лоскутков. Вот для меня Узбекистан — моя родина, моё все. Хотя мама ленинградка, с примесью немецкой крови, а папа по отцу полтавчанин. Это тоже, конечно, небольшие лоскутки. Слагаемые. Но это ведь меня не раздваивает, не… разтраивает, тьфу ты, не четвертует. А бывают люди — сплошной лоскут! Как одноцветный штандарт. Но с ними не интересно, это правда, а иногда даже и…

Люксембург зачем-то оглянулась, вздохнула, продолжила:

— Я ему про грядущую Америку, а он мне песню поет про поручика Голицына, зачем нам, поручик, чужая земля! Где ты, говорит, еще сможешь от всей души костылем по хребтине, и чтоб за это почти ничего не было? Налейте бокалы, надеть ордена! Певец! Говорит, мы с тобой, в Одессу поедем! Голубая, видите ли, у него мечта — Одесса-мама! Чую, говорит, что оттуда мои корни. Такая вот Вавилонская тоска, при неподтвержденной идентичности. Если не принимать во внимание нос, размер и форму. Виртуальная, втемяшенная себе в голову адекватность. Наполеон из шестой палаты, то же самое в принципе. Там должен доживать век! А что, говорит, это ведь тоже сейчас заграница! Какая, говорит, разница — твой штат Ют или Одесса. Паяц! А вы меня спросили?

Люксембург заговорила громче, зажестикулировала:

— Меня! А? Вы из меня, что, в этой поездке, Анну Каренину, что ли, сговорились сделать? Я что — не человек? Ничего не хочу? Мне что, эта Америка, манна небесная, что ли? Да идите вы все к чертям! Я вот в Узбекистан свой родной хочу, где меня мама, эвакуированная из Ленинграда, родила во время войны! Откуда отец ушел на фронт, навсегда. На ту землю, в которую легла мать! На Чимганские горы желаю, на Алайский базар хочу, поторговаться, в Голубые купола, такой ресторан в Ташкенте, или в самой захолустной чайхане посидеть, на реку Сырдарью, на озеро Айдаркуль! Да прямо у дороги, выйти из машины, зайти в хлопковое поле, лечь в грядку, и в небо глядеть и глядеть! Да мало ли куда еще в ареале моего… сновиденчества! Да, это мое! Не выдуманное, натуральное. С ним засыпаю, с ним просыпаюсь, с ним говорю, ему каюсь, с ним сплю, в нем снюсь. Там вода, камни, дувалы и тополя, пыль и ласточки и всё-всё разговаривает со мной на моем, на моем русском языке. На моем, на моем, на моем!.. А вы мне со своими подмосковьями, ютами, одессами, байкалами, черт бы вас побрал!

Она осеклась, поняв, что уже кричит.

— Тут окна открываются? Открой что-нибудь!

Олег дернул дверь, которая, как и в прошлый раз, приоткрылась.

Люксембург кинула в проем окурок и следом учебник английского. Книга улетела в темноту, как большая курица, издав быстрый звук всполошившихся на ветру страниц.