Эдуард Лимонов - Монголия

Шёл мокрый снег, я говорю. В «Волге» было мокро и мы всё огрызались…

Пришлось остановиться на другой стороне от Маркса, у метро «Театральная». Дальше проезда не было, боками к нам стояли милицейские машины. Мы вышли и мрачные пошли вперёд к подземному переходу. Я бросил взгляд на другую сторону, оттуда, как на фронт, уходили колонны. Вверх, к Лубянской площади, чтобы оттуда идти на Болотную.

Везде стояли менты и глаза у них были подавленные, как у обложенных волков. Это – последний раз когда у них были такие глаза, особенно у пожилых, смирившихся.

Я пошёл на колонны, растопырив руки: «Возвращаемся! Возвращаемся!» и сразу понял, что веду себя бесполезно. Никто мне не перечил, они лишь отклонились от моего тела и пошли себе молчаливые, куда их звали. Хотя их звали не туда куда следовало идти в тот день.

У памятника мокрые и злые стояли сотни три моих сторонников. Капля в море в сравнении с их колоннами. Я взял в руки мегафон и начал…

В сущности, это всё было как под Дьен-Бьен-Фу. Ну когда Иностранный Легион вышел и пошёл в свой последний бой. Baroud d’Honneur называется. Honneur – это честь.

Вы всё поняли, дети? Безнадёжный бой, нужный только ради чести. Ничего уже нельзя было исправить, всё уже свершилось: Великая ошибка толп и великая подлость вождей либералов. Я простоял там в сбитой набок кепке, с вздыбившимся воротником вязаной кофты, некрасивый, но великий.

Мы промокли, все устали, все хотели уйти. Но я держал их железным обручем долга. Когда я уставал, микрофон брали нацболы. И мы кричали, кричали, проклинали.

И мы ушли только через два часа и пять минут. Молчаливые, сгорбленные, но не опустив флаги.

Некрасивые, побеждённые, но великие.

Менты стояли с потухшими глазами. У меня было и осталось такое впечатление, что они меня поняли.

Бабка моя Вера Мироновна пила чай с маслом и с солью. Не всегда, но бывало.

Родилась она в селении Сухая Елань, основанном по-моему в 1707-м. Сейчас это Балашёвский район Саратовской области. Это я рассуждаю, откуда вдруг у Веры Мироновны, русской и православной, такой вот нерусский «привычка» чай с маслом и солью пить. Не иначе как от казахов, их на юге Саратовской области немало живёт, граница-то рядом с Казахстаном.

Мы все с нашими привычками и пристрастиями – коллекция уворованных нами у окружающих черт характера и привычек.

Таким же образом дело обстоит и с мировоззрениями. Большинство наследует мировоззрения родителей. Мировоззрения также заимствуют у понравившихся персонажей: у политиков, военачальников, писателей, даже у звёзд шоу-бизнеса. Женщины охотно перенимают мировоззрения любимых или мужчин. Мужчины также заимствуют некоторые верования женщин (чаще, чем принято думать).

Не обязательно сейчас быть знакомым с персонажем, чьё мировоззрение ты адаптируешь. Достаточно видеть и слышать его по телевизору или в Интернете.

Кстати тут будет заметить, что широко пропагандируемый и восхваляемый за его современность Интернет, не менее вульгарен и пошл, чем презираемый сторонниками прогресса телевизор. Сайты смазливых идиоток куда более популярны, чем сайты оригинальных мыслителей. Фотографии деток и бессмысленных котят всегда на первых местах рейтингов.

Да, вернёмся к бабке Вере Мироновне и её нетрадиционному чаю с маслом и солью.

Вообще это вкусно, да и сытно.

Ещё вкусен тонкий лаваш, особенно из серой ржаной муки, огромные листы, вынутые из круглой печи, где лаваш пекут по стенкам, «тандыр» печь называется, лаваш называется тандырным. Пресное тесто очень вкусная и нужная вещь. Пожуешь его, закопчённое здесь и там, с дырочками вдруг и чувствуешь, как пришло в тебя изнутри очищение.

Ведь жирные мяса загаживают организм, а особенно загаживают всякие современные майонезы. Я до сих пор помню горький и жёсткий запах «Жигулёвского» пива. На мой старомодный вкус это только и есть пиво. Всё остальное – не пиво, а мочёная вода с градусами.

Потому что я так привык чувствовать, «Жигулёвское» мне родное, из глубин моей жизни: от первого глотка еще ребёнком, который выплюнул, так оно мне не понравилось вначале.

Дедов у меня не было. Рядом не находились. Один умер, когда мне было 2 года, это дед Ваня, мамина мама умерла, когда ей было два года. Фёдор Никитович Зыбин – мой дед по матери, когда и умер не знаю… Так что дела мои были швах. Никаких родственников вокруг. Каким хотел себя видеть, таким и воздвиг.

Мать моя всегда ела стоя. И уж старушкой, когда я приезжал, всё стоит рядом, пока я заправляюсь пищей.

Пища отодвинута человечеством в сторону как-то. О ней стесняются что ли думать и разговаривать возвышенно, давно уже не числят её среди земных радостей. Между тем, она важна не только как необходимое горючее что ли для человеческого организма.

Но пища ещё и наше окружение, и наша характеристика, и ваша, и её, и его.

Когда я хочу вспомнить о матери, то первым делом появляются такие вроде третьестепенные, или казавшиеся совсем ничтожными или неважными, какие-нибудь сделанные ею котлеты или борщ, или же мощнейшие завтраки, которые я уносил с собой на завод, когда работал на «Серп и Молоте», давно уже погубленный завод в Харькове.

Обычно это была жареная корка из яичницы, в которую была утоплена кружками жареная краковская колбаса. Пищевая мощь этой корки была такова, что после поглощения её я потом не испытывал голода часов с десять. Летом этот энерджайзер сопровождали свежие украинские помидоры и (или) тяжелейшие огурцы. Ну и хлеб, брусок буханки, либо сегмент круглого черного. Образу матери всегда предшествовала её еда. Черт его знает почему так.

Видимо, сколько мы ни пытаемся оттеснить пищу на задний план сознания, – она очень важна, и не столько в физическом, сколько в ментальном мире. Иначе зачем пища предшествует матери – важнейшему человеку в моей жизни?

Мать была вначале моей матерью, за которой я в первые годы жизни наблюдал недоверчиво (кто такая? что от неё ждать?). А то доверчиво? Трёх лет от роду я кричал, мать несла меня из Харьковской железнодорожной больницы (которая прославилась через полсотни лет пребыванием в ней панночки Юлии Тимошенко), я кричал: «Мамочка, не бросай меня под поезд!» Ибо она переносила меня через рельсы. Кричал как в чёрном анекдоте о шахте лифта.

Всё же пришлось мне себя ей доверить.

Впоследствии мать служила мне оппонентом, адвокатом дьявола. Она задирала меня, кричала мне, что я баламут, она не верила в мой талант и подозревала меня в неискренности. Так я и вырос, оспаривая мать, которая меня оспаривала.

Незадолго до её смерти произошел такой случай.

Я стирал её загаженные простыню и одеяло, дверь в коридор и комнаты из ванной была открыта и она стыдила меня, что я чистоплюй и брезгую постирать бельё родной матери.