Юрий Козлов - Белая буква

Обратный билет из Братиславы стоил дешевле, чем из Вены, и Объемов решил сэкономить. За пять евро доехал на автобусе, не заметив границы, от венского автовокзала Эрдберг до братиславского аэропорта, который местные славяне называли по-простому — Иванка.

Пока Объемов бродил по Иванке (он прибыл с большим запасом времени), искал табло, интересовался номером регистрационной стойки, покупал в duty free (опять же из экономии) бутылку иорданского арака, стоившую дешевле виски и даже местной сливовицы, опустился непроглядный туман. Мир за пределами аэропорта как будто перестал существовать. Фары машин, как тупые спицы, скользили по непробиваемому белому полотнищу. По громкой трансляции объявили, что в связи с нелетной погодой аэропорт закрывается на восемь часов. Машины, мерцая стоп-сигналами, красными бусами повисли на шее ведущего в город шоссе. Здание стремительно опустело.

Объемов в бешенстве (как гранату) выхватил из сумки бутылку. Он взял в duty free последнюю — из холодильника. Охлажденный и встряхнутый арак цветом и видом был один в один с поглотившим все туманом. Лечить подобное подобным, вспомнил Объемов бессмертный афоризм, напряженно размышляя, чем будет закусывать пятидесятиградусный арабский самогон?

После шибанувшего в нос анисом арака настроение улучшилось. Даже некая прелесть открылась Объемову в сидении в братиславском аэровокзале, в то время как многие его собратья по перу и думать не могли о путешествиях по Европе. Достав из сумки книгу Иоахима Феста «Гитлер» с черно-белой фотографией фюрера на обложке, он переместился поближе к окнам, где было светлее. Не то чтобы его сильно интересовал преступник номер один — книга случайно попалась на глаза, когда он собирал дома сумку. Тут обязательно будет про Вену, рассудил писатель Василий Объемов, задумчиво взвешивая на руке солидный том (его всегда удручали лишние вещи в багаже).

Он начал читать Феста в самолете, но быстро заскучал. В Вене вообще хотел оставить «Гитлера» в гостиничном номере, да постеснялся. Люди из отеля могли подумать, что он случайно забыл важную для него книгу, и передать ее организаторам съезда. Те — дальше по цепочке в российское посольство. Там бы начали выяснять, кто такой Объемов и как он попал на съезд? Книгу, понятное дело, ему бы не вернули, а вот ненужную известность, как фашист, он бы, точно, приобрел. Хотя, в силу малозначимости его личности для работников российских загранучреждений, это ничем Объемову не грозило.

Кроме него у окон в опустевшей секции расположились две женщины: молодая негритянка с торчащими из головы, как разноцветные карандаши, дредами и одетая не по возрасту — в джинсах и кроссовках — пожилая представительница белой расы. Приглядевшись, он определил, что тугая, с трудом удерживающая себя на месте, пританцовывающая в кресле темнокожая девушка не чистая африканка, а, скорее всего, плод любви негра и южноамериканской индианки (или, наоборот, краснокожего индейца и черной как уголь негритянки). Его как будто опалило пламя этой любви — так живо вообразил себе Объемов сцену близости родителей девушки. Она была произведением другого мира, и тот был мощнее и первобытнее мира Объемова. Он с тревожной грустью подумал, что морально и физически изношенная белая плоть не выдержит напора этого мира.

Мысль просквозила стороной, как косой дождь (по Маяковскому). У Объемова не было инструментария, чтобы ее развить, довести до логического абсолюта, а главное, сделать выводы и определить пути решения проблемы. Все обрывалось в вакууме между выводами и путями решения проблемы. Решение отсутствовало. Обобщенной белой плоти было предназначено существовать (доживать?) вне решения. Неужели, отстраненно ужаснулся писатель Василий Объемов, закон вечности в том, что нет ничего вечного? Миллионы лет по Земле ходили динозавры, и где они? Какая разница, какого цвета люди будут ходить по Земле через сто или двести лет? Тем более что меня-то уже точно не будет…

Вздохнув, он вытянул ноги и погрузился в чтение Иоахима Феста.

«Интересная книга?» — вдруг услышал мелодичный, с акцентом голос. Оторвавшись от книги, он увидел, что старуха в джинсах и кроссовках сидит напротив него в кресле, уставившись в черно-белую фотографию Гитлера на обложке.

«Как вам сказать, — растерялся Объемов, — слишком много второстепенных подробностей, и еще мне не очень нравится перевод. Вы… говорите по-русски?» А что, если, с раздражением подумал он, забыть этого Феста в аэропорту, чтобы никто ко мне не приставал!

«Говорю, — подтвердила старуха, — но больше читаю. Отец вывез мою мать из Совдепии . Она жила в Омске, а он служил в Чехословацком корпусе, который захватил всю Сибирь и похитил золотой запас Российской империи. В Чехословакии при Масарике русский был в ходу».

Объемов внимательно рассмотрел неожиданную собеседницу. Не такая уж она оказалась и старуха. У нее было довольно гладкое, слегка помеченное пигментными пятнами подтянутое лицо, серые прозрачные глаза в птичьих лапках морщин и седые, словно заиндевевшие, волосы, забранные сзади в мотающийся плетью хвост. В аэропорту было тепло, но рядом с этой дамой ему стало холодно, как будто она шагнула из холодильника, забыв прикрыть за собой дверцу. Молодая старуха, вспомнилось гениальное определение Достоевского. Старуха, вернувшаяся с холода, перефразировал название знаменитого романа Джона Ле Карре Объемов. Дух каждой нации, вспомнил он мудрые слова этого писателя и шпиона, находит отражение в характере деятельности ее разведки. И, не удержавшись, снова перефразировал: «Дух каждой нации находит отражение в характере деятельности ее старух». Интересно, подумал Объемов, какая нация отражена в характере деятельности этой старухи?

«Я слышала его в Праге весной тридцать девятого, — кивнула на фотографию старуха, — но тогда он выглядел старше. У него были мешки под глазами и дергалась щека».

«Это фото… — зашелестел страницами Объемов, — тридцать второго года, за несколько месяцев до прихода к власти».

«Мне было пятнадцать лет, я стояла с цветами на Парадном дворе в Граде, а он говорил из окна. В тот год была ранняя весна, яблони и груши в садах вокруг Града цвели. Он, наверное, видел из окна. Теплый ветер засыпал двор розовыми и сиреневыми лепестками. Мне было совсем не холодно».

«Вы помните, какие это были цветы?» — задал странный вопрос Объемов.

«Белые гиацинты. Отец дал мне букет. Он хотел, чтобы я их подарила Гитлеру (у нее прозвучало: «Хитлеру»), но он тогда не спустился на площадь».

«Вы… по отцу немка?» — предположил Объемов.

«Он был наполовину судетский немец, наполовину словак, — ответила дама. — Меня зовут Алгбета».