Элис Манро - Любовь хорошей женщины [сборник]

— Почему наша служанка должна есть с нами за одним столом? У других людей служанки не едят вместе с ними.

Отец ответил:

— Называй миссис Барри «миссис Барри». И если тебе не нравится есть с ней за одним столом, отправляйся в сарай и ешь там.

Потом я взяла манеру околачиваться возле миссис Б. и пытаться заставить ее заговорить. Чаще всего безуспешно. Но если она поддавалась, результат был очень отрадным. Я от души развлекалась, изображая ее в школе.

Я:

— У вас настоящие черные волосы, миссис Барри.

Миссис Б.:

— У нас в семье все как есть чернявые. Все чернявые и нипочем не седеют. Это у меня по материной линии. И в гроб ложут черноволосыми. Когда помер мой дедушка, так они его продержали в особом месте на кладбище цельную зиму, пока не оттаяла земля, а на весну решили хоронить, дак кто-то из наших и скажи: «А давайте поглядим, какой он стал за зиму?» Мы позвали какого-то человека, чтобы крышку-то снял, а дед лежал как миленький, красавчиком — лицо не потемнело, не ввалилось, или что там еще, и волосы черные. Чернущие.

Я могла даже изобразить ее не то смешок, не то лай, который вовсе не означал что-то смешное, а был вроде знаков препинания.

К тому времени, как мы с тобой познакомились, мне уже самой от себя было тошно из-за этого обезьянничанья.

Однажды, уже после того, как миссис Б. рассказала мне все о своих черных волосах, я увидела, как она выбегает из ванной комнаты наверху. Она торопилась к трезвонящему телефону, который мне трогать не разрешалось. Голова ее была обмотана полотенцем, а из-под него по щеке текли темные струйки. Темно-багровые такие струйки, и я возомнила, что это кровь.

Словно кровь у нее вот такая же странная и темная, такая же недобрая, какой она сама казалась мне иногда.

— У вас голова в крови, — сказала я, а она ответила:

— Ах, уйди прочь с дороги!

И протиснулась к телефону. А я вошла в ванную и увидела багровые потеки в умывальнике и краску для волос на полке. Я ни словом не обмолвилась об этом случае, и она продолжала рассказывать, что все в ее родне по материнской линии лежали в гробу чернявыми и она сама тоже будет.

У отца в те годы была довольно странная манера замечать меня. Идет он, например, через комнату, где я сижу, и произносит, будто не видит меня в упор:

А иногда вдруг обратится ко мне рокочущим театральным голосом:

— Привет, малышка, хочешь конфетку?

Я знаю, как надо отвечать, и пищу елейным детским голоском:

— О да, сэр.

— Не да-а-ам! — капризно растягивает он звук «а». — Не дам! Это не е-да!

И еще:

И затем мы вместе заканчивали раскатисто:

Ни тебе вступления, ни комментария в конце стишка. В шутку я попробовала звать отца «Соломон Мельник». На четвертый или пятый раз он возразил:

— Хватит. Меня не так зовут. Я — твой отец.

С тех пор у нас со стишками было покончено навсегда.

Когда я впервые увидела тебя на кампусе, ты был один, и я была одна, и у тебя был такой вид, будто ты меня вспомнил, но не уверен, стоит ли в этом признаваться. Ты тогда только что провел у нас одну лекцию, заменяя нашего заболевшего преподавателя, и тема лекции была «Логический позитивизм». Ты еще пошутил, что очень остроумно было пригласить преподавателя из Теологического колледжа, чтобы прочесть ее.

Видя, что ты колеблешься, поздороваться или нет, я сказала:

— Бывший король Франции — лыс как колено.

Эту фразу ты привел нам как пример высказывания, не имеющего смысла, поскольку его предмет не существует. Но ты в ответ бросил на меня по-настоящему испуганный, затравленный взгляд, а потом прикрылся профессиональной улыбкой. Что ты тогда обо мне подумал?

Нахальная всезнайка.

Р. Живот у меня все еще немного пухлый. Снаружи ничего не заметно, но я могу сжать его руками. А так со мной все в порядке, вес вернулся в норму или стал чуть меньше нормы. Однако я думаю, что выгляжу старше. Выгляжу старше двадцати четырех. Волосы у меня такие же длинные, никакой прически, по правде — вообще лохмы. Может, это памятник тебе, ведь ты не любил, когда я стриглась? Не знаю.

Как бы то ни было, я начала совершать долгие прогулки по городу, чтобы размяться. Я всегда любила летом бродить куда глаза глядят. Всю жизнь здесь я понятия не имела о том, что здесь принято и не принято или по какому принципу люди отличаются друг от друга. Видимо, потому, что никогда не ходила в городскую школу, или потому, что дом наш стоял в пригороде, где и по сей день стоит, в нашем длинном переулке. Ни к селу ни к городу. Я бегала на конюшни при ипподроме, а там все были сплошь мужчины — либо владельцы лошадей, либо платные тренеры, — а все ученики были мальчики. Я не знала ни одной фамилии, зато все знали мою. Иными словами, всем приходилось терпеть меня из-за того, чьей дочерью я была. Нам разрешали кормить лошадей и сгребать за ними навоз. Это казалось удивительным приключением. Я напяливала старую отцовскую кепку и мешковатые шорты. Мы взбирались на крышу, мальчишки тузили друг друга и старались спихнуть с крыши, но меня обходили сторонкой. Периодически мужчины приказывали нам проваливать, спрашивали меня: «А твой отец знает, что ты здесь?» И мальчишки начинали дразнить друг дружку, а один изображал, будто его рвет, и я знала — это в мой адрес. Тогда я перестала туда ходить. Бросила мечту стать «девушкой с золотого Запада» [53] «Девушка с золотого Запада» (1938) — кинокартина американского режиссера Роберта З. Леонарда. . Я стала бывать в доке и смотреть на озерные корабли, но едва ли зашла так далеко, чтобы мечтать податься в палубные матросы. А еще мне не удалось никого обдурить, и для тамошних я была только девчонка. Какой-то грузчик наклонился ко мне и спросил:

— Эй, а у тебя волосы-то уже выросли на одном месте?

И я чуть не спросила: «Что, простите?»

Я была не столько испугана или унижена, сколько озадачена. Такой взрослый дядя на такой уважаемой работе — и вдруг интересуется реденькими чесучими кустиками у меня между ног. Это же противно, вон и по его голосу даже понятно, что так оно и есть.

Конюшни снесли. Дорога к причалу уже не такая отвесная. Построили новый элеватор. А новые пригороды могут быть пригородами где угодно и потому всем нравятся. Теперь никто не ходит пешком — все ездят на машинах. В пригородах нет тротуаров, а тротуары на задворках старых улиц давно нехожены, они растрескались и вздулись от морозов, провалились под землю, покрылись травой. Длинную пыльную тропку, бежавшую между сосен вдоль нашего переулка, не отыщешь теперь под наносами опавшей хвои, в зарослях молодняка-самосева и дикой малины. Люди десятилетиями спешили по этой тропинке на прием к доктору. Выходили из города по специально расширенному короткому отрезку тротуара вдоль шоссе (тротуар вот так же нарочно расширен еще только в одном месте — вдоль дороги, ведущей на кладбище), а потом между двумя рядами сосен на той стороне переулка. Ибо доктор жил в этом доме еще с конца прошлого века.