Элис Манро - Любовь хорошей женщины [сборник]

Впервые Джилл увидела сестер Джорджа, когда те приехали в Торонто на его проводы. Они не были на свадьбе, состоявшейся за две недели до этого. Никого на ней не было, кроме Джорджа, Джилл, священника, жены священника и соседа, которого позвали вторым свидетелем. Там присутствовала и я, уже запрятанная в животе Джилл, однако не я была причиной этой свадьбы, и на то время никто не подозревал о моем существовании. После Джордж настоял на том, чтобы посидеть с каменными лицами в фотографической будке «сделай сам» и снять свадебные фото. Джордж так и лучился неуемным весельем. «Это их образумит», — сказал он, разглядывая карточки. Джилл терялась в догадках, кого же именно он собирается образумить. Эйлсу? Или тех красоток, милашек и нахалок, что ухлестывали за ним, писали ему сентиментальные письма и вязали ему носки с ромбиками? Он носил эти носки при всякой возможности, прикарманивал подарки и зачитывал письма вслух в баре — для смеха. В день свадьбы Джилл не смогла съесть ни крошки на завтрак и в самый разгар церемонии неотвязно думала о блинчиках и беконе.

Сестры выглядели куда более нормальными, чем она представляла себе. Правда, Джорджу и в самом деле досталась вся семейная красота. И волнистые светло-русые волосы, и радостный блеск в глазах, и точеные черты лица, всем на зависть. Одна беда — Джордж был весьма невысок. Росту хватало, как раз чтобы смотреть Джилл в глаза. И чтобы стать военным летчиком. «Пилот и не должен быть особо рослым, — сказал он. — Вот тут я их побил. Верзил этих. В кино полно невысоких парней. Даже на ящик взбираются, когда целуются». (В кино Джордж был не прочь похулиганить. Мог запросто освистать сцену с поцелуем. И в жизни не любил целоваться. «Давай-ка перейдем к делу», — говорил.)

Сестры тоже были невелички. Их назвали в честь тех мест в Шотландии, где мать и отец провели медовый месяц, еще до того, как семья разорилась. Эйлса была на двенадцать лет старше Джорджа, Айона — на девять. В толпе на вокзале они смотрелись как две растерянные кубышки. Обе нарядились в новые шляпки и новые костюмы, будто именно они — новобрачные. И обе ужасно расстроились, потому что Айона забыла в вагоне свои парадно-выходные перчатки. Да, кожа у Айоны и в самом деле была не ахти, но хотя бы не воспаленная, — наверное, угри как раз зажили. Лицо в старых оспинах выглядело неопрятно под слоем розовой пудры. Прядки волос выбились из-под шляпки и свисали понурыми сосульками, а глаза были на мокром месте — то ли потому, что Эйлса устроила ей нагоняй, то ли потому, что брат уходит на войну. Прическа Эйлсы представляла собой пучки тугих перманентных кудряшек, поверх которых громоздилась шляпка. Проницательные блеклые глаза смотрели из-за блестящих стекол очков в тонкой оправе. Щеки у Эйлсы были розовые, на подбородке — ямочка. Обе сестры были ладно скроены — высокая грудь, тонкая талия, широкие округлые бедра. Но казалось, что Айоне хорошая фигура досталась по недоразумению и она изо всех сил старается спрятать ее, сутулясь и скрещивая руки. Эйлса же несла свои формы с достоинством, без всякого кокетства, как будто ее сотворили из обожженной керамики. И у обеих были Джорджевы светло-русые волосы, правда, не такие сияющие, как у него. Его чувства юмора они также не разделяли, по всей видимости.

— Ну вот, ухожу я, — сказал Джордж. — Ухожу, чтобы сгинуть в битве при Пашендале.

И Айона взмолилась:

— Ой, не говори, не говори так!

А Эйлса поджала малиновые губы.

— Я вижу вывеску бюро находок, — произнесла она. — Вот только не знаю, то ли там вещи, потерянные на станции, то ли те, что забыты в поездах. Пашендаль был в Первую мировую.

— Да неужто? Ты уверена? Как же я опоздал! — сказал Джордж, бия себя кулаком в грудь.

И он сгорел два месяца спустя во время тренировочного полета над Ирландским морем.

Эйлса все время улыбалась. Она говорила так:

— Ну, я горжусь этим. Да, горжусь. Но ведь не только я потеряла близкого человека. Он исполнил свой долг.

Одних шокировал ее задор. Но другие ее жалели:

— Бедная Эйлса. Всем пожертвовала ради Джорджа, ради того, чтобы отправить его в юридический, а он все это зачеркнул, взял и записался добровольцем. Ушел и погиб. Никак не мог дождаться.

Сестры пожертвовали собственной учебой. Ради него они даже зубы не выровняли. Это тоже была их жертва. Айону взяли в школу медсестер, но оказалось, что с выпрямленными зубами она смогла бы устроиться получше. Теперь они с Эйлсой получили своего героя. Никто не усомнится в нем — в герое. Молодежь нынче думает, что это что-то да значит — герой в семье. Они думают, что важность этого момента продлится вечно, как вечно он останется с Эйлсой и Айоной. «Кто сердцем храбр» будет реять над ними вечно. Люди постарше, кто помнит прошлую войну, знают: сестрам досталось лишь имя на надгробной плите. Потому что только вдова, вон та девушка, что уплетает за обе щеки, получит пенсию.

Эйлса была на взводе отчасти еще и потому, что два вечера подряд неутомимо прибиралась. Нет, дом был достаточно чист и до этого. Но все равно ей было необходимо вымыть до блеска каждое блюдо, каждый горшок, каждую безделушку, отполировать стекло на каждой картине, отодвинуть холодильник и вымыть за ним, отдраить лестницу, ведущую в погреб, налить отбеливателя в мусорное ведро. Люстру над столом в гостиной нужно было снять, разобрать на части, каждую деталь окунуть в мыльную воду, ополоснуть, вытереть досуха и снова собрать. А из-за работы на почте Эйлса смогла заняться этим только после ужина. Теперь она заведовала почтой и могла бы взять выходной, но, будучи Эйлсой, ни за что себе этого не позволила бы.

Теперь она парится под слоем румян и в колючем темно-синем креповом платье с кружевным воротником, дергаясь то и дело. Ни минуты не может постоять спокойно. Без конца подкладывает закуски на блюда, передает их гостям, бегает за чайником и подливает горячей воды, чтобы не остыл чай в чашках. Поглощенная заботой об удобстве гостей, спрашивает, как их ревматизм или более легкие хвори, улыбаясь перед лицом собственной трагедии, повторяя без устали, что ее потеря — обычное дело, что нельзя жаловаться, когда столько народа в таком же тяжком положении, что Джордж не хотел бы, чтобы его друзья скорбели, и был бы благодарен, что все вместе мы покончили с войной. Все это она произносит тем самым громким, выразительным голосом, полным радостной убежденности голосом, который частенько слышен на почте. Так что люди остались при смутном подозрении, что, наверное, ляпнули что-то не то, — так на почте их не раз убеждали, что почерк у них — сущее испытание, а бандероль завернута кое-как.

Эйлса отдает себе отчет в том, что говорит слишком громко и улыбается слишком много и что подливает чай тем, кто сказал, что не хочет больше чаю. В кухне, пока закипает чайник, она говорит: