Элис Манро - Любовь хорошей женщины [сборник]

— Я не знаю, что это со мной. Я вся взвинчена.

Говорит она это доктору Шанцу, соседу; их задние дворы граничат.

— Я скоро уже откланяюсь, — говорит доктор. — Прописать вам брому?

В открытую дверь гостиной слышно, как его голос меняет окраску. Слово «брому» звучит твердо и профессионально. Голос Эйлсы тоже меняется: из жалостного он становится бравым.

— О нет, благодарю вас, — говорит она. — Сама постараюсь справиться.

Предполагалось, что Айона должна опекать мать, следя за тем, чтобы та не пролила чай — не из-за неуклюжести, а по забывчивости, — и немедленно увести ее, едва старушка примется шмыгать носом и плакать. Но на самом деле миссис Киркем ведет себя очень мило, по большей части с ней гостям гораздо приятнее и легче, чем с Эйлсой. Периодически, минут на пятнадцать, она, похоже, начинает понимать, что к чему, — или это так кажется — и сообщает мужественно и убедительно о том, что ей очень не хватает сына, но, по счастью, дочки по-прежнему рядом: Эйлса всегда такая надежная и расторопная, и Айона — сама доброта. Она даже упоминает свою недавно обретенную невестку, но, похоже, действительно немного не в себе, раз говорит такое, о чем большинство женщин ее возраста предпочитают не высказываться прилюдно, особенно в мужском обществе. Поглядев на нас с мамой, она говорит:

— И всем нам грядет утешение.

А потом, следуя по комнате от гостя к гостю, старушка забывает все на свете, смотрит вокруг и спрашивает:

— Зачем мы все здесь? Так много людей собралось, что мы празднуем? — И, догадавшись, что все происходящее как-то связано с Джорджем, интересуется: — Это свадьба Джорджа? — Утратив связь с действительностью, она утратила и привычную деликатность. — Это ведь не твоя свадьба? — спрашивает она у Айоны. — Нет, вряд ли. У тебя же никогда не было молодого человека, правда? — Правдорубные, каждый-сам-за-себяшные интонации прорезаются в ее голосе. Приметив Джилл, она смеется: — Уж не это ли невеста? Ого! Теперь-то все ясно! — Но вскоре истина возвращается так же внезапно, как исчезла. — Что-нибудь слышно? — спрашивает она. — Как там Джордж?

Тут начинаются рыдания, которых и боялась Эйлса. «Уведи ее, как только она начнет закатывать спектакль», — предупреждала Эйлса Айону. Но та не в состоянии увести мать — она никогда не умела быть настойчивой и властной ни с кем на свете, — и жена доктора Шанца подхватывает старушку под руку.

— Джордж умер? — испуганно спрашивает миссис Киркем, и миссис Шанц отвечает:

— Да. Но вы же знаете, что его жена ждет ребеночка.

Миссис Киркем опирается на миссис Шанц. Она съеживается и тихо просит:

— Можно мне чайку?

Маме кажется, что, куда бы она ни пошла, повсюду в этом доме ее поджидают фотографии Джорджа. Самая поздняя и официальная — Джордж в военной форме — стоит на вышитой салфетке, покрывающей стол закрытой швейной машинки в эркере гостиной. Айона украсила фото цветами, но Эйлса цветы убрала. Сказала, что из-за них он уж слишком похож на католического святого. Над лестничным пролетом висит карточка с изображением шестилетнего Джорджа на дорожке у дома, одной коленкой стоящего в коляске, а в комнате, где спит Джилл, еще одно фото — Джордж у велосипеда с сумкой для развозки газет. В комнате миссис Киркем — Джордж в золотой картонной короне: в восьмом классе он участвовал в постановке оперетты. Начисто лишенный голоса и слуха, он не мог играть ведущие роли, зато ему, конечно же, досталась наилучшая роль второго плана — роль короля.

На раскрашенной вручную карточке, сделанной в фотоателье, — трехлетний Джордж — смутно различимый белокурый карапуз, волочащий за ногу плюшевого мишку. Эйлса хотела убрать эту фотографию с глаз долой — она казалась ей чересчур «душещипательной», но решила: чем оставлять на обоях светлое пятно, пусть уж лучше висит. И никто ничего не сказал о ней, только миссис Шанц помолчала и произнесла то, что уже говорила когда-то, не слезливо, но с чуть удивленной благодарностью:

— Ах, милый Кристофер Робин!

Обычно мало кто обращал внимание на то, что говорит миссис Шанц.

На всех фотографиях Джордж сверкал, как новенький доллар. У него всегда сиял солнечный нимб над головой, если на ней не красовалась фуражка или корона. И даже там, где он был еще почти дитя, Джордж выглядел так, словно всегда знал: ему суждено стать остроумным, сметливым всеобщим любимцем. Из тех, с кем никогда не соскучишься, кто любого заставит смеяться до колик. Иногда над собой, но чаще всего — над другими. Глядя на него, Джилл вспоминает, как он пил и, похоже, совсем не пьянел и промышлял тем, что выслушивал, как пьяные собутыльники исповедовались ему в своих страхах, лжи, целомудрии или изменах, а потом превращал эти признания в насмешки или обидные прозвища, которым жертвы притворно радовались. Потому что за ним ходили толпы поклонников и приятелей, кто-то следовал за ним из опаски, а кто-то, наверное, просто потому, что, как о нем всегда говорили, рядом с ним жизнь била ключом. Где бы он ни появился, Джордж всегда становился центром внимания, и самый воздух вокруг него искрился куражом и весельем.

И с чего вдруг именно Джилл достался такой возлюбленный? Когда она встретила Джорджа, ей было девятнадцать, и до сих пор никто ею не интересовался. Она не понимала, чем привлекла его, и видела, что никто этого не понимает. Для многих сверстников она была загадкой, но загадкой довольно унылой. Девушка, вся жизнь которой посвящена занятиям на скрипке, не имевшая никаких других интересов.

Это было не совсем так. Свернувшись калачиком под своим ветхим лоскутным одеялом, она мечтала о возлюбленном. Но не об искрящемся фигляре вроде Джорджа. Она мечтала о ком-то теплом, похожем на мишку, или о музыканте лет на десять старше, уже прославленном и неудержимо страстном. У нее были оперные воззрения на любовь, хотя опера и не была ее излюбленным музыкальным жанром. А Джордж отпускал шуточки, занимаясь любовью, а кончив — гарцевал по комнате, как конь, издавая грубые и ребячливые звуки. От молниеносных соитий с ним она получала куда меньше удовольствия, чем когда ублажала себя сама, но это ее совсем не огорчало.

Ее ошеломляла стремительность событий. И ожидание счастья — благодарного счастья, когда ее разум постиг, что все происходит на самом деле. Ухаживания Джорджа, свадьба — все это сулило блестящее продолжение жизни. Ей открывались светлые чертоги, наполненные потрясающим, невиданным наслаждением. А потом, когда ничто не предвещало катастрофы, обрушилась бомба или налетел ураган, и прекрасное будущее исчезло. Взорвалось и пропало, оставив ее с чем была. Но кое-что она все-таки потеряла. И это кое-что ей никогда не принадлежало, она никогда не думала об этом как о своем реальном будущем, то был лишь набросок мечты.