Элис Манро - Любовь хорошей женщины [сборник]

— Можешь ты это прекратить? Воскресенье ведь!

Потерявшая дар речи Джилл осторожно двинулась на кухню, а там стояла босиком миссис Киркем, цепляясь за стол.

— Что там такое у Эйлсы? Что Айона натворила?

Джилл вышла на заднее крыльцо и присела на ступеньку. Она смотрела прямо перед собой на ослепительную, залитую солнцем стену белого дома Шанцев. Вокруг были раскаленные задние дворы других соседей и раскаленные стены их домов. Внутри этих домов люди хорошо знали друг друга и на вид, и по имени, и всю подноготную друг друга знали. Пройди три квартала на восток или пять кварталов на запад, шесть кварталов на юг или десять кварталов на север — и упрешься в стены летних злаков, уже высоко поднявшихся над землей, в огороженные покосы, поля пшеницы и кукурузы. Деревенское изобилие. Не продохнуть от затхлости сгрудившихся колосьев, вони скотных дворов, скученности жующей скотины. Перелески в дальнем далеке манят, будто озерца прохлады и покоя, сулят спасительное пристанище, а на самом деле кипят от мошкары.

Как мне описать, что значит музыка для Джилл? Забудем о пейзажах, видениях, диалогах. Правильнее сказать, что есть некая задача, которую Джилл приходится решать строго и неукоснительно, некая ответственность, которую она взяла на себя на всю жизнь. А теперь вообразим, что средства для решения этой задачи у нее отняли. Задача никуда не делась в своем великолепии, другие люди вовсю ее решают, но Джилл — в стороне. Ее удел — лишь заднее крыльцо, ослепительная стена и мой плач. Мой плач — это нож, отсекающий от ее жизни все бесполезное. Для меня бесполезное.

— Зайди в дом, — зовет Эйлса из-за сетки на кухонной двери. — Зайди, пожалуйста, мне не следовало орать на тебя. Зайди, а то люди увидят.

К вечеру страсти потихоньку улеглись, эпизод сошел на нет.

— Слышали, наверное, наш сегодняшний кошачий концерт? — спросила Эйлса у Шанцев. (Они зазвали ее посидеть с ними на террасе, пока Айона укладывала меня спать.) — Деточке скрипка явно не по душе. Не в маму пошла.

Даже доктор Шанц рассмеялся:

— Гурманка.

Джилл слышала их. Во всяком случае, слышала смех и догадывалась, над чем они смеются. Она лежала на кровати и читала «Мост Короля Людовика Святого» [61] «Мост Короля Людовика Святого» (1927) — роман американского прозаика Торнтона Уайлдера. , который взяла с полки в книжном шкафу, даже не подумав, что надо бы спросить разрешения у Эйлсы. То и дело теряя нить повествования, она вслушивалась в эти смеющиеся голоса во дворе у Шанцев и умиленно-восторженный лепет Айоны в соседней комнате, и мрачное негодование охватывало ее. В какой-нибудь сказке Джилл как встала бы с кровати, словно могучая юная великанша, и как пошла бы по дому, круша мебель и сворачивая шеи…

Мне было уже почти полтора месяца, когда Эйлса и Айона должны были сопровождать свою мать в Гуэлф [62] Гуэлф — город в канадской провинции Онтарио. — там жили ее кузины, которых она навещала каждый год, оставаясь там ночевать. Айона хотела взять меня с собой. Но Эйлса призвала на помощь доктора Шанца, дабы убедить сестру, что нельзя тащить такую малютку в такую даль, особенно в жару. Тогда Айона захотела остаться дома.

— Я не могу одновременно вести машину и присматривать за мамой, — ответила Эйлса. Она сказала, что Айона слишком уж зацикливается на мне и что полтора дня понянчить собственное дитя не такой уж большой труд. — Правда, Джилл?

— Да, — сказала Джилл.

Айона заюлила: мол, дело вовсе не в том, что она хочет остаться со мной, а в том, что если придется вести машину в такую жару, то ее укачает и стошнит.

— Ты не ведешь машину, ты просто должна в ней ехать, — возразила Эйлса. — А как же я? Я тоже не развлекаться еду. Просто нас ведь ждут.

Айоне пришлось усесться на заднее сиденье, где, по ее словам, укачивает еще сильнее. Эйлса сказала, что будет неправильно усадить туда маму. Миссис Киркем сказала, что она не против. Эйлса не согласилась. Как только Эйлса завела машину, Айона до отказа открутила стекло и вперила взгляд в окна комнаты наверху, где она уложила меня спать после утреннего купания и бутылочки. Эйлса помахала Джилл, стоявшей у входной двери.

— До свидания, мамочка! — крикнула она; голос у нее был веселый, задористый и почему-то напомнил Джилл о Джордже.

Грядущий отъезд из дому и назревающая в связи с ним новая угроза неразберихи, похоже, здорово воодушевили Эйлсу. И наверное, ей было приятно — и отрадно — снова поставить Айону на причитающееся той место.

Они уехали часов в десять утра, и дальнейшему дню суждено было стать самым длинным и тяжелым днем в жизни Джилл. Даже день моего рождения, день ее кошмарнейших родов, не шел ни в какое сравнение. Не успела еще машина доехать и до соседнего городка, как я проснулась в таком отчаянии, словно почувствовала, что Айона удаляется. Айона только-только покормила меня, и мысль, что я могу быть голодна, не пришла Джилл в голову. Зато оказалось, что я мокрая, и хотя она читала, что не обязательно менять подгузник всякий раз, как ребенок помочился, и не всегда мокрый ребенок станет плакать, Джилл все-таки решила меня переодеть. Она не впервые меняла подгузник, но это давалось ей не очень-то легко, по правде сказать, Айона чаще всего перехватывала меня у нее и доделывала все сама. Я как только могла усложняла маме работу: молотила руками и ногами, дугой выгибала спину, изо всех сил пыталась перевернуться и, конечно же, орала не переставая. Руки у Джилл тряслись, ей никак не удавалось проткнуть булавкой ткань. Она притворялась невозмутимой, она пыталась разговаривать со мной, пыталась изобразить Айонин лепет и нежное увещевание, но все без толку, ее неуверенная фальшь только раззадоривала во мне ярость. Застегнув наконец-то подгузник, мама взяла меня на руки, попыталась прижать к груди, положить мою головку к себе на плечо, но я вся задеревенела, будто тело Джилл сплошь ершилось докрасна раскаленными иглами. Она баюкала меня сидя. Она укачивала меня стоя. Она напевала мне нежные слова колыбельной, и голос ее дрожал от раздражения, гнева и чего-то еще, весьма напоминающего ненависть.

Мы были чудовищами друг для друга, Джилл и я. Наконец Джилл положила меня в кроватку, положила куда нежнее, чем ей хотелось бы, и я утихла, словно почувствовала облегчение, избавившись от ее объятий. На цыпочках она вышла из комнаты. Но очень скоро я взялась за старое. Так это и продолжалось. Я не плакала безостановочно. Я делала передышки — на две минуты, на пять, десять и даже на двадцать минут. Когда настало время дать мне бутылочку, я приняла ее и стала сосать, выгибаясь у Джилл на руках и угрожающе сопя. Высосав половину, я опять пошла на приступ. Добила бутылочку я почти в бессознательном состоянии, между криками, и провалилась в сон. Джилл уложила меня. Она крадучись сошла по лестнице, она стояла в коридоре, словно обдумывая безопасный путь к бегству. Она обливалась потом от тяжкой борьбы и от жары. В драгоценной, хрупкой тишине она прошла в кухню и осмелилась поставить кофейник на плиту.