Михаил Чулаки - Долгие поиски

— Я же тебе говорил: мне рольганг нужен. Рольганг!

— От перестановки мест слагаемых… На общий срок это же не влияет.

— Больно умные стали. Рассуждаешь много.

Егор положил развертку, выпрямился:

— А что же, нельзя рассуждать? Вы мне, Борис Евгеньевич, на собрании это скажите, с трибуны: «Рассуждать нельзя».

— Я тебе сейчас покажу не как разговаривать, а как нужно работать. Под землей найду! Все я должен делать, все я. Ни на кого не положиться.

Борис Евгеньевич убежал. Бежал он мелкой трусцой, стараясь при этом делать вид, что он не бежит, а идет, и потому не работал согнутыми в локтях руками, как все бегущие, но нелепо держал руки по швам. Наверное, так же он бегает на глазах министра и его заместителя. Самая мысль, что он может предстать перед министерской комиссией не в лучшем виде, уже привела его в то состояние панической исполнительности, когда доминирует одна мысль: угодить!

— Против ветра плюешь, бригадир, — сказал Потемкин.

— Себя не уважать, — буркнул Егор.

Этим было для него все сказано.

У слепых тоже свое счастье. Они осязают мир. Конечно, зрение — король чувств, но мы видим слишком много, мы видим нам не принадлежащее. Платоническое чувство. Зато осязаемое — наше, осязание — чувство обладающее. На ощупь мир тоже прекрасен! Жирный чернозем, рождающий чувство изобилия; нежная молодая трава — будто девичьи волосы ласкают ладонь; и девичьи волосы — как молодая трава; горячий на солнце камень — шершавый, могучий, вечный. Слепые очень мало знают о мире, но то, что они знают, они знают лучше нас.

Игорь Филипенко читает в глазном кабинете одиннадцатую строчку в таблице, но вместе со зрением горца или пирата ему — не иначе как по ошибке — отпущено и осязание прирожденного слепца. И когда надо чисто обработать поверхность, он закрывает глаза, проводит ладонью — и перед мысленным взором появляется как бы карта с выступающими материками и впадинами морей. А дальше просто: шабрить материки, свести их к уровню океанского дна.

Не самое это тонкое дело — шабрить. А Игорь любит. Потому что здесь меньше всего приходится полагаться на измерения, здесь нужно чувство иметь — чувство металла. Шабрит Игорь всегда на себя (можно и от себя, многие считают, что такой способ легче, а по Игорю — грубо). Длинный шабер мягко пружинит под рукой, движется равномерно, без толчков, сводя на нет невидимые глазу материки. Бригадир поставил Игоря посадить шлифовальный круг в пиноль, но ведь сначала нужно сам пиноль отшабрить! А еще прежде шабрения запилить углы. Игорь взял личный напильник и осторожными движениями стал заглаживать мелкие заусенцы. (Личный напильник — некоторые с особым шиком произносят «личной» — это всего лишь такой напильник, который уже не драчевый, но еще и не бархатный).

Игорь считает, что работа по металлу — самая настоящая, самая естественная мужская работа. Была неровная, покрытая шлаком болванка (а еще раньше — руда!), ее ободрали, обточили — и вот уже новенькая блестящая деталь, которую приятно взять в руки; много деталей — и вот уже машина. К этому привыкли, а ведь если вдуматься — чудо!

Игорь любит фантастику. Да она ему почти и не кажется фантастической, он читает, как о чем-то естественном, близком; читает и соглашается: можно сделать, и такое можно сделать. Вся фантастика, все будущее исчерпывается для него двумя словами: можно сделать!

Все можно сделать! И все бы уже сделали, если бы труд не истреблялся. Экономисты подсчитали точно: по пятиэтажному дому каждому жителю Земли — вот сколько труда истребила война! А когда труд человека уничтожен, он и сам почти что убит. Сколько убитых даже среди тех, кто выжил! Для Игоря работа — понятие материальное; не только плоды работы, те, которые можно видеть, щупать, — нет, сама работа; она представляется ему чем-то вроде электрического поля, генерируемого человеком, поля невидимого, но существующего: вокруг одних людей оно напряженное, вокруг других — сходящее к нулю.

Игорю очень нравится, что он собирает станки-автоматы, — близкая к фантастике работа, это ясно каждому. Ведь один станок сделает работу десятков людей. А Игорь уже собрал, наверное, полсотни станков — выходит, он один работает за несколько сотен, если вдуматься. А пусть каждый будет работать так, как он. Получится снежный ком, цепная реакция, взрыв! И чтобы вся работа шла на пользу, не уничтожалась. При такой работе все близкое, все завтрашнее — и на Земле, и во Вселенной: очистить атмосферу Венеры, подвесить над холодными странами искусственное Солнце. Все можно сделать!

Иногда будущее казалось Игорю даже реальнее настоящего. Потому что там все логично. Игорь очень любит логику. Справедливость — это в конце концов высшая логика! И когда он встречается вдруг с нелогичностью — самое элементарное, смежники пришлют детали не в срок, да еще бракованные, — он теряется: зачем? кому это выгодно? Ну хорошо, летать вопреки Эйнштейну быстрее света сейчас еще нельзя (Игорь верит, что когда-нибудь будет можно), но есть вещи элементарные, которые обязательны в будущем, но которые вполне возможны и сегодня — просто чтобы все очень хорошо работали, не халтурили, ведь сами себя обманывают, — логично это или нет? Чтобы все уже сделанные изобретения шли в дело, приносили пользу, — логично или нет? Ну а если во всемирном масштабе: чтобы не уходил колоссальный труд на вооружения, чтобы сильные талантливые люди не проводили всю жизнь в армии, — логично или нет? И все это вместе составляет коммунизм. Поэтому Игорь очень хотел, чтобы поскорее был коммунизм, чтобы пожить в логике и справедливости, пока он еще нестарый. И не в технике дело, сегодняшней техники уже было бы достаточно для коммунизма, — все упирается в людей, в их нелогичность.

Игорь недавно дошел до мысли, что для коммунизма достаточно уже современной техники, раньше он думал, что нужны какие-то новые прекрасные открытия. Тогда было просто: будут открытия, и наступит всеобщая логика — коммунизм. Но когда он пришел к мысли, что хватило бы и современной техники, он растерялся, его стала особенно злить людская нелогичность. Раньше он считал, что человечество надо любить, он не задумывался над этим, но считал, что любит; а теперь ему стало трудно: столько нелогичных людей, каждый тянет в свою сторону — как их всех любить? И нужно ли?

У противников коммунизма в конечном счете только один довод: когда не нужно будет бороться за существование, исчезнет стимул для работы, прекратится прогресс. Они уверены, что миром правит голод. У Игоря у самого есть знакомые, которые терпеть не могут работать и охотно признаются, что, имей они возможность, — не ударили бы палец о палец.

Они признаются, а Игорь им не верит. Он верит только в то, что они не любят ту работу, которую им подбросила судьба. Приезжал к нему недавно дядя в долгий арктический отпуск. Приезжал с другом. Сначала они полтора месяца отдыхали на юге, потом двинулись в Ленинград. На юге они отдохнули изо всех сил, так отдохнули, что больше не выдержали и до Ленинграда добрались в немного нервном состоянии. А ведь в первые ялтинские дни не было людей счастливее. Сам дядя объяснил это так: как с водкой — счастлив после первой рюмки, а дальше пьешь в надежде снова поймать тот блаженный миг, а он все дальше и дальше. Сказать бы этим двоим — дяде и его другу, — что они обречены на пожизненный отпуск — да они убили бы на месте того, кто принес бы им эту новость! Пусть каждый, кто уверен, что ненавидит всякую работу, попробует напрячь воображение и представить, что ему предстоит ничего не делать, — абсолютно ничего, только потреблять удовольствия! — но не месяц, не даже год, а лет так примерно семьдесят пять. Вряд ли кто-нибудь вынесет такое. Другое дело, что есть работы, человека не достойные, есть работы, которые в наше время обязаны делать автоматы.