Михаил Чулаки - Долгие поиски

Догнала уже на улице.

— А что у тебя с матерью? Ты утром недосказал.

— Под машину неудачно попала.

— Вот теперь? Она в больнице еще?

— Нет, давно уже. И дома давно.

Видно было, что Игорю не нравятся расспросы. Но Лена не отставала.

— Она что — ходит? Или лежит?

— Ходит немного. По комнате.

— Так как же вы? Вы вдвоем? Или еще кто-нибудь?

— Вдвоем.

— Так как же? Тут женщина нужна. Помыть. А я и уколы делать умею. У меня мама сестрой работает. Я тебе помогу, можно?

Она боялась, что Игорь спросит: «А кто ты такая? Что тебе у нас надо?» Но он только пожал плечами.

— Давай, раз такая добрая.

Лена осмелела.

— А ты очень любишь маму, да?

— Надо, вот и ухаживаю. Куда деваться. А если тебе интересно, могу откровенно. — Он наклонился к ней и сказал шепотом: — Я на самом деле плохой сын. Я на нее злюсь за то, что она под машину попала. Нечего было бежать, где не полагается. И себе жизнь испортила, и мне. Только ты ей не говори. — Выпрямился и спросил уже громко: — Ну как, довольна?

— Врешь ты про себя, — сказала Лена.

— Не вру. Просто смотрю на себя честно.

— Сегодня прийти?

— Ты же к Копченову идешь.

Значит, расслышал все-таки! Запомнил!

— Я же у него недолго.

— Приходи, если хочешь.

Вася допил компот и повернулся к Климовичу.

— Ну что, Кащей, козла забьем? Я пойду забью на мусор, а ты подходи.

В красном уголке некоторые играли в шахматы, другие читали растрепанные «Огоньки» и «Крокодилы», но страсти кипели только вокруг домино. Вася с Климовичем уселись против Ароныча и Леши Гусятникова; Леша недавно закончил вечерний техникум и перешел из токарей в технологи, чем очень гордится. Борис Евгеньевич много раз выговаривал Аронычу, что тот за домино теряет авторитет, но Ароныч отмахивается:

— О работе мысленно подумать некогда, а про авторитет и вовсе в голове не умещается.

Это все отговорки, на самом же деле Ароныча непреодолимо тянет к шаткому фанерному столу, предназначенному для забивания козла; не раз уже столешница была пробита торжествующими игроками: «Мыльного ставлю! — Азичного! — Рыба!!» Тянет так же, как многих несчастных литературных героев притягивает сверкающая рулетка; впрочем, Аронычу его страсть не грозит разорением, потому что игра идет не на интерес, победа ценится сама по себе и побежденные уходят, осыпанные насмешками, и долго переругиваются, сваливая вину друг на друга: «Кто же с длинного конца слезает?!» — «Так если у меня шестеренок полная рука, а они на рыбу идут!» («Шестеренками» называются шестерки, тройки — «косяки», или «косушки», а к пятеркам непонятно почему прилипло название «миномет».)

Ароныч, против обыкновения, играл вяло: не сыпал обычными среди игроков прибаутками и кости не вбивал лихо в стол, а приставлял тихо, как малокровный. Смешивая кости после очередной партии (Ароныч с Лешей получили еще тридцать четыре очка), Вася спросил, сочувствуя, но с подначкой:

— Что грустный, Ароныч? Почечуй разыгрался?

Все знают, что за недуг мучит мастера.

Ароныч слабо кивнул.

— Объясни ты мне, Ароныч, — резвился Вася, — на что похожа боль при почечуе? На больной зуб похожа?

Ароныч только махнул рукой.

Вася непочтительно захохотал. Климович хихикал. Только Леша из уважения к начальству пытался сохранить серьезность.

— Что ж ты больничный не берешь? — спросил Вася отсмеявшись.

— Перетопчусь. Дома хуже. Работа отвлекает.

— А говорят, ты стесняешься, потому что в поликлинике хирург — женщина.

— А и тоже ничего хорошего женщине в наши почечуи смотреть. Ты мысленно подумай — твоей бы жене.

— Она себе сама специальность выбрала. Шла бы в ухо, горло, нос.

Через открытое окно в красный уголок ворвались крики: начался футбол.

— Чего там? — спросил Вася. — Нашему Петьке гол забили?

— Пендель взял, — прокомментировал Сашка Потемкин; он стоял у окна и смотрел, как с трибуны. — Пендель взял и содрал руку.

Действительно, Петя бросился за мячом слишком смело, а гарь действует, как хороший наждак.

Пенальти бил Пашка Цыбин, бил уверенно и пренебрежительно, не вынимая папиросы изо рта (играть с папиросой — это особый шик, понятный только футболистам «диких» команд), бил почти без разбега, коротко и точно, в нижний угол. Пете легче было содрать метр кожи, чем пропустить от него гол. До метра, правда, и не дошло, дело ограничилось полоской сантиметров в пятнадцать. Тамара выбежала из толпы зрителей, схватила Петю за руку и потащила в медпункт, не заботясь, есть ли Пете замена.

— Дура я, что разрешила. Дура! Больше ты в футбол не играешь!

Тамара была разгневана. Она несла Петину окровавленную руку торжественно и грозно, как вещественное доказательство; она, кажется, забыла, что злополучная конечность все же не оторвалась, что к руке по-прежнему приделан сам Петя, и ему приходилось идти боком и даже слегка согнувшись, чтобы сохранять в суставе анатомически возможный угол — без такой предосторожности к незначительной ране прибавился бы серьезный вывих.

Мишка Мирзоев только что доел огромные домашние бутерброды и вышел погреться на солнце. Увидев, как Тамара ведет Петю, он крикнул:

— Производственной травмой запишешь, или как?

— Идиотственной травмой! — в сердцах ответила Тамара и дернула Петю за руку. От неожиданного рывка у того мотнулась голова.

— Ты потише, — заныл Петя. — Больно же!

Мирзоев презрительно посмотрел ему вслед. Уж он-то никому не позволил бы себя дергать. Мирзоев уверен, что в своем доме хозяин — он, чем очень гордится.

Подошел Игорь Филипенко. Мишка показал ему на удаляющуюся пару.

— Видал? Повела! — в восторге обличения закричал он. — Как бычка повела! Современная трагикомедия. Ты, Филипок, еще пацан почти что, так ты запоминай. На тебя тоже вешаться будут, так ты сразу на место ставь. Сразу не поставишь — конец: запрягут и повезешь.

— А если любовь? — спросил Игорь.

— Ну и что, что любовь? Люби. Про себя люби. Будешь слишком громко о любви говорить, командира из тебя не получится. Она живо почует слабину. Про себя люби.

Мишка хотел добавить еще что-то назидательное, но кончился перерыв. Уже на ходу он повторил еще раз, постаравшись вложить в слова всю силу убеждения:

— Про себя люби!

Когда Ярыгин минут за пять до конца перерыва вернулся в цех, единственным человеком, кого он увидел на участке, был Мирошников. Рядом с ним лежал белый ацетиленовый баллон.

— Вот, — сказал торжествующий Мирошников. — Учись работать, бригадир.

Баллон только издали казался белым: кое-где краска припачкалась и выглядела серой, кое-где под действием времени в ней произошли неведомые внутренние превращения и она стала кремовой, местами просто облупилась.