Михаил Чулаки - Долгие поиски

Он обрадовался, когда пластинка кончилась. Он постарался себя уверить, что не так уж ему хотелось понравиться Лене и что если та не оценила — тем хуже для нее. И все-таки осталась легкая горечь.

А Люся танцевала с Мишкой. Но все видела. Она была поражена неудачей Егора даже больше, чем сам Егор. Люся о нем и думать никогда не смела, а оказывается, и ему плохо бывает. Мишка что-то болтал, прижимался, но Люся перестала обращать на него внимание. Женатый, вот пусть и идет к жене.

Едва кончилась пластинка, Люся поставила другую, громко объявила:

— Белый танец! — и подошла к Егору.

Егор повел ее снисходительно. Вот уж кого он никогда не принимал всерьез. Сам из деревни, он предпочитал горожанок, а от Люси будто до сих пор пахнет парным молоком. Простота.

— Егор, — Люся произнесла его имя робко и уважительно; казалось, она добавит: «Иваныч», — Егор, а почему Оля не пришла?

Он даже остановился от неожиданности.

— А тебе какое дело?

Люся мягко повела его, и танец продолжился.

— Егор (Иваныч), а правда, вы с ней поссорились?

— Да какое тебе дело?!

Он снова остановился, но Люся снова повела его. Она сильная, Люся.

— Егор, потому что как же ты: постирать, починить. Если хочешь, ты ко мне. Я всегда.

Люся была уверена, что Оля и стирала, и чинила Егору — а как же иначе? Она бы не поверила, что такое не приходило в голову ни Егору, ни Оле, — он не просил, та не предлагала.

Контраст был разителен. Егор по-новому смотрел на Люсю: вот кто никогда не посмеялся бы над его чтением, над его мыслями. В другое время чрезмерная готовность услужить показалась бы Егору пресной, докучной, но по контрасту он оценил. Уважение — почти синоним понимания, а Оля оскорбила его как раз непониманием.

Егор улыбнулся и крепче прижал Люсю.

— Ладно, как-нибудь занесу.

Лена танцевала белый танец, конечно, с Филипком. Танец кончился, но она не отпустила его:

— Все равно со мной.

Заиграло что-то быстрое, резкое, то, что танцуют врозь, а им было наплевать. Лена обняла Филипка обеими руками, прижалась, и они затоптались на месте.

Филипок сегодня повзрослел. Его слушают, за ним ухаживают! Хмель кружил голову.

— Уйдем, — шепнула Лена. — Чего нам здесь? Уйдем.

И настал момент, когда нужно все сказать друг другу. Можно и не говорить, но тогда все выйдет как бы тайком, не по-настоящему. Лена не хотела так.

— Ой, Игоречек, с кем ты пошел, кого обнимаешь! — Настроение переменилось, теперь близко стояли слезы. Но легкие слезы. — Рассказали тебе уже про меня, или самой рассказать?

Игорю больше хотелось обнять Лену, чем слушать какой-то рассказ. То есть он сейчас тоже обнимал ее — за плечи, но ему хотелось как следует, как во время танца.

— Я уже, Игоречек, замужем побыла, так побыла, что думала — второй раз не захочется. Он ходил, говорил слова умные, а нам же, девкам, много не надо. Как рот открыл, так и не закрывал до самой свадьбы. Назвался летчиком. Мол, поправляет здоровье после героической вынужденной посадки. А я, дура, слушала. Ну и оказался обыкновенный подонок. Не хочу я тебе, Игоречек, всех его гадостей рассказывать, ой, не хочу.

— Ну и не надо, — торопливо забормотал Игорь, — Зачем же, не надо.

Они шли сквозь белую ночь, пахла сирень в садах, и невозможно было слушать про какого-то подонка.

Игорь переживал тот блаженный миг, когда впервые узнаешь, что можешь нравиться женщинам! До сих пор сознание собственной неловкости, угловатости омрачало самые пылкие его мечты — и вдруг пришло чувство бабочки, сбросившей кокон! То, что казалось слишком прекрасным, чтобы сбыться, уже сбывалось, сбывалось с естественностью и неизбежностью!

— Я тебе одно скажу, самое главное: он в больнице украл лекарства, он уже не мог без них — хуже, чем пьяница. И я тогда пошла… и сказала. Потому что он сам уходить не хотел, я его добром просила! А он обрадовался, что его здесь кормят. Сам-то ни копейки не принес. Ты меня презираешь, скажи, презираешь? Я доносчица, да?!

В чем логика такого человека? Игорь не мог понять. И ему мучительно было выслушивать о нем в такую ночь. Он не хотел ничего знать о таких, он хотел, чтобы мир был логичным и прекрасным.

— Перестань, Леночка, перестань. Не надо о нем. Пусть как будто его не было.

Странные образы навевает белая ночь. Легкие облачка, летевшие по небу, окрасились в тот же цвет, что волны сирени, и казалось, это пена с облаков, бесшумно падая вниз, повисает на кустах.

На севере вдоль горизонта пролегла зеленая полоса, Игорь вдруг подумал, что если быть художником, то для счастья надо очень мало: увидеть такую полосу и, чуть дыша, чтобы не смять, нести на холст. Подумал и забыл сразу, но Лена будто прочла его мысль и сказала:

— Я в детстве мечтала стать художницей. Глупо, правда? Мама тоже немножко рисует. Она для меня книжки перерисовывала: «Крокодила», «Мойдодыра». Я тогда думала, что печатают только взрослые книжки, а детские рисуют сами. А потом пришла к подружке, у нее книжек штук сто, все печатные — и я заревела. Мама говорит: «Чего ты плачешь, ее книжки хуже. Где у нее «Мойдодыр»?» Я стала искать, а «Мойдодыра» и нет. Я сейчас знаешь что делаю? Что понравится, перерисовываю. Мне один рисунок нравится — они вдвоем вроде как в саду. У него такие плечи, а она тоненькая, и он боится, как бы своей силой ее не переломить совсем. Белыми линиями сделано на черном листе. — И добавила чуть слышно: — Ты увидишь сейчас.

Воздух совсем легкий, он не может удерживать звуки вблизи земли, они уносятся вверх и потом тихо падают на землю, как облетающие лепестки — поэтому теряется направление и не понять, откуда принесся стук лодочного мотора, откуда скрип трамвая на повороте.

И вдруг Лена снова зашептала о том, что невозможно было слышать, когда кругом такое волшебство:

— Дворничиха меня учила: «Когда мой нажрамши, я, девка, перво-наперво его запру в ванну и бритву там оставлю, понятно? Потому что самой на него руку поднять грех, а ежели он себя сам, то выйдет все равно как судьба».

— Перестань! Забудешь ты его, забудешь! Кончено с ним!

Игорь чувствовал сейчас в себе такие силы, что мог всю жизнь перевернуть.

— Пройдем через сад. Здесь короче, — шепнула Лена.

Ветки нестриженых деревьев спускались низко, прохладные листья гладили Игоря по лбу, по щекам. Откуда-то взялся рыжий кот. Он катался по траве и был похож на упрямый язычок огня, старающийся поджечь сад, но сочная трава не поддавалась огню. В кронах деревьев притаились островки ночи.

— Ну вот и пришли. Идем. Мои на даче. Да если б и здесь, я бы тебя все равно привела. Никого я с тобой не стыжусь! Никого!

Борис Евгеньевич Мирошников подошел к зеркалу и стал причесываться. Привычка успокаивать таким образом нервы сохранилась у него с тех пор, когда он еще гордо нес на голове роскошную шевелюру. Теперь это, наверное, выглядело смешно: стоит лысый дядька перед зеркалом и задумчиво расчесывает странный свой чубчик. Но смеяться было некому, поскольку Борис Евгеньевич заперся и никого к себе не пускал.