Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек до того замордованный своим гаремом, что на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.

— Пусть её тело будет как поминальная свеча нашей скорби.

— Минуточку, господа, — вмешался в разговор Енох. — Что всё это значит? Вы что это меня хоронить собрались, что ли?

— Ну, зачем же так, любезнейший ты наш коллега, — полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек, — не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу — убивать, убивать.

После этих слов Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось и ехать, если честно, как-то расхотелось, но отменить поездку было невозможно — труса он никогда не праздновал, так уж будь что будет.

— Енох Минович, ты не огорчайся, ежели тебя зацапают хакосы, говори, что ты мой друг, — заметив смущение Понт-

Колотийского, хлопнул его по плечу Бек, — и, считай, прилич­ный приём тебе обеспечен.

— А если люди Макуты-Бея, отдайте-с вот это рекоменда­тельное письмо-с, — протягивая клочок бумаги, как бы извиня­ясь, сказал Юнус Маодзедунович, — в его бандах много людей из наших уделов, даже родня моя кое-какая имеется.

— Командир! Какого хрена мы здесь торчим? Луна уже ско­ро на закат упрёт!

Высокое собрание вместе со «скорбной свечой» повернулось к входу. На пороге стояла Эрмитадора Гопс в полуоткрытом, облегающем её недурную фигуру камуфляжном комбинезоне, с помповым ружьём в руках.

Все, включая саму Гопс, дружно заржали и, прихватив бу­тылки, подались вон. После недолгих посошковых чарок нако­нец тронулись в путь.

Улицы уснувшей столицы окуёма жили своей ночной жиз­нью и, чтобы её описать, надо было на этих улицах родиться, прожить и состариться, хотя до старости уличные обитатели ночи доживают редко. Объезжая спящих прямо на проезжей ча­сти верблюдов и их погонщиков, местами отбиваясь от подвы­пивших, с явно пустыми карманами и желудками жриц свободы, «экипаж машины боевой» без особых приключений выбрался из города и, уладив все формальности со стражами городских врат, беззаботно затрясся по укатанной лунным светом дороге.

Пока Енох и Гопс с диким сопением и другими замыслова­тыми звуками удовлетворяли друг друга на заднем сиденье, Бе­рия с тоской думал о своей незавидной доле господского водилы. И куда ты не поверни эту долю, всё в ней было как-то не так, оттого тяжёлая зависть всплывала в душе его, как дохлая и воню­чая рыбина. Вечно недовольного всем и вся, его грела, пожалуй, только одна мысль — он до точности знал, чем закончится их сегодняшняя езда. Берию беспокоило одно: каким ещё бандитам городские стражники продали информацию об их безрассудстве. Поэтому, проехав километров сто пятьдесят относительно спо­койного пути и только раза два стрельнув по какой-то придорож­ной шпане, он свернул с основной дороги Е-52 на хорошо укатан­ный просёлок, по нему до родного удела было намного короче, да и увереннее, что чужие не отберут обещанного ему барыша. А что делать, всяк выживает как умеет! У Берии родной дядя подрабатывал ночами в банде Сар-мэна, человека вспыльчивого и скорого на расправу, но атамана потомственного и известного своей смелостью. С родичем он уговорился, что выведет машину к Рябому яру.

— Минович, ты смотри, возница наш катит твоё высоко­превосходительство прямо в банду, уже и с дорожки свернул, — с заднего сиденья подала голос Эрмитадора.

«Вот сука, погодь, доедем до места, я тебя на халявку по­пользую!» — разозлился Берия, а вслух добавил:

— Ты это, языком в правильном направлении работай, а я уж как-нибудь со свёртками дорожными и сам разберусь. С энтого свёртка до дому, Енох Минович, километров на тридцать бли­же будет, да и Бурчал-урочище минём, а там хакосы всяку ночь шьются, про то и малышня в деревне знает, а далее километров через пятьдесят на Каменистой Гряде сидят узкоглазыми ворона­ми уйсуры! Вы её не слухайте, ещё не ведомо, на кого она всамделешно пашет.

— Берия! Прекратить в подобном тоне говорить о женщи­не, тем более баронессе! — незлобно одёрнул Енох подчинённо­го. — Эрми, голуба, а может, ты и в самом деле сдала нас каким- нибудь ушкуйникам, а?

— Не, я не по этой части, — вывесив голые ноги в окно и прихлёбывая из бутылки, беззаботно ответила девица. — Гопс- Шумейко никогда ни на кого не стучали, разве что по велению сердца. Смотри, какая ночь, в такую ночь и в плен сдаваться не страшно...

— А почему это? — с ленцой и явно засыпая, спросил Енох.

— А мы уже все в плену этой всесильной луны. Енох, а ты слышал, что в твоём уделе какой-то старец объявился и вещает о старых богах, что спят где-то в наших горах? А, Енох?

Но, усталый и удовлетворённый искатель титулов и славы, безмятежно сопел, и ему снился всё тот же странный сон, кото­рый так неожиданно свалился на него прямо посреди совещания.

10

Заседание ложи «Северная маслина южно-шанхайского ри­туала» было объявлено открытым. Ещё стук молотка мастера не растаял в ушах братьев, как на небольшую кафедру, украшенную человеческим черепом и бархатным платом с державным гербом, двуглавым медведем и традиционной братской символикой, взо­шёл сам Генерал-Наместник. Одет он был по-смешному: в допо­топные розовые панталоны, высокие белые чулки, какой-то рас­шитый золотом камзол, на шее болтался обрывок украшенной бриллиантами верёвки, а ноги были обуты в старинные башма­ки, востребованные им из местного музея декабристов, исключи­тельно ради сохранения преемственности.

К слову следует сказать, что и остальные братья обряжены были под стать докладчику, но каждый имел хоть малую, а всё же отличность от собрата. Так, скажем, у Воробейчикова, при всей смехотворности его музейного одеяния, к братскому фартуку были приторочены орденские планки, у мастера ложи на верё­вочной петле, своеобразном прообразе нашего галстука, висели, словно тля на стебельке сочной травинки, миниатюрные панагии, наперсные кресты и херувимы, у окружного прокурора была своя символика, у жандармов своя и так далее. Только у одного брата подол был девственно чист, изображение пёсьей головы и метлы, коие в своё время носили опричники, были потаённо вытатуиро­ваны на внутренних сторонах ягодиц, а в повседневной жизни он работал обычным аптекарем и для всеобщего приличия носил в петлице маленькое изображение увитой змеями чаши.

— Братья! Чрезвычаен случай, собравший нас в спешном по­рядке на это собрание. Многим пришлось претерпеть значитель­ные стеснения и неудобства, но дух нашего братства, — оратор торжественно положил руку на череп, отчего тот засиял изнутри алым светом, — всепобеждающ и свят. Возможно, поэтому Ав­густейший Демократ, кормилец и духовный наш магистр, не по официальным каналам, а по шляху братства разослал свою волю, а так как вы, почитай, все, за исключением досточтимого брата аптекаря, ещё являетесь и верными солдатами нашего Отца, то будем считать, что наисекретнейшее совещание мы проводим ныне! — на последних словах голос Генерал-Наместника обрёл металлическое звучание. — Так вот, — продолжил он, — по из­вестным одному богу каналам Высочайшему и Августейшему Демократу стало известно, что мир наш, грубый и необразован­ный, стоит на грани несусветных потрясений, а главное, что весь незыблемый миропорядок может рухнуть в одночасье!