Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Да быть этого не может, они же персональные, эти карточ­ки, сам видел! — отставляя тонкую японскую чашку, недоверчи­во спросил канцелярист.

— Ну и что толку что персональные?! Я их даже приказывал им к руке приковывать на тонкую цепочку, всё равно не помогает. Торгуют и всё тут.

— Да как же это возможно?

— А просто хочешь ты, к примеру, недельку-другую побыть народным курултайцем — плати евротаньгу хозяину карты и за­седай себе на здоровье, протаскивай себе выгодный закон или поправку какую. Стыд! А в быту что творится — слуг понанимали себе, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приёмных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год, может, закона три примут и всё, а остальное время или в футбол или в покер режутся, да по заграницам шастают.

— Ты уже заговариваться, дружище, стал, — отхлёбывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, — откуда же у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас же с твоей подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступи­ла! Забыл, что ли? — не без удовольствия поддел он друга.

Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку с изображением «Я — красное сердечко — народ», забегал по кабинету.

— Всё извратили, суки, изолгали, опошлили. Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, голова ты садовая, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то как сразу лучше жить стало! — он на мгно­вение замер в монументальной позе, как перед невидимым фото­объективом. — Но враги не дремлют, фракция у нас одна, как была, так и осталась гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько при одном семействе этих ведмедей развелось на мою голо­ву: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узко­плёночные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!

Раздался звонок. Советчик нехотя прервал своё пламенное обличительство и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое до­потопное слуховое устройство, на котором был изображён ещё двуглавый орёл, Владисур таинственно замер.

— Что, случилось что-то? — торопливо обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.

— Надо бы тебя помучить, — присаживаясь, произнёс ста­рый иезуит, — да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко-то. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают, чтобы уж во всей своей красе и могу­ществе развернуться. Ну, так будешь коньячок-то?

— А чёрт с ним, с сердцем, накатывай!

Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым стареющим внутренностям.

— Ты говоришь, коалы ? Да пусть их! Всё равно, если на них как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо по­стоянно, тебя ли учить? А вот мне завидовать — это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится само­му раздавать, отчёты потом замучиваешься писать. График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по свод­ке: сколько в трубу напердели, сколько нефти вычерпали, сколько зерна вывезли, сколько новых граждан в державе родилось, крими­нальная хроника. Потом сведения по курсу валют, потом последние спортивные достижения у нас и в мире. Вот и всё. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и — конец рабочему дню. Бумаги, сколько не подсовывал, не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: ми­нули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канце­лярии не всякий раз регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи дальше! — Сучианин всё больше распалялся.

Бывают такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть их заела или прозрения какие открылись, скорее, накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать уже мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на та­кое фонтанирование чиновный люд редко идёт, уж больно чрева­то оно последствиями, а по старости, когда уже всё приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам ещё кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья колдуны рекомендуют, кровь осты­вающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.

— Эко тебя пропёрло, — разливая коньяк, с сочувствием ото­звался Джахарийский. — Понимаю, понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня недоверчивой букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? К Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. К опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые вер­ные псы трона, что нам с тобою делить? Ну, ты хоть веришь мне?

— Верю, верю, а кому мне ещё верить остаётся, как не тебе? — отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Чёрт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». — Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денёчки были? Что ни миг, то — эпоха!

Но всё куда-то подевалось, всё перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?

— Давай, друг, чего рюмки зря держать, давай! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что всё дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.

Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промель­кнуло в их памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и не родившихся людей, чьими жизнями они безоглядно мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая вперёд свои бредовые идеи. У нас так всегда — счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть же такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на жёнах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили всё на количество жителей Сибруссии, без учёта ханьцев, бродяг, беспризорников и получали вполне приличные показатели, с ко­торыми не стыдно было и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай за­конопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с какими-то оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта — «евротаньга» — однако, депутаты упрямо считали всё по старинке, в давно не существующих деньгах — почерневших ЮЭСах.