Владимир Сорокин - Рассказы

3. 5. 1990. Неожиданное пробуждение в Бресте. Отвратительная, мерзкая традиция. Из теплой мешанины сна вытащили в таможню. Когда голый лежал на облитом мочой бетонном полу (все здесь мочатся от страха), синеносый лейтенант-белорус гудел, что мое разрешение не освобождает меня от досмотра. Основательно заглянул во все места. Тупое быдло с ментальностью свиньи. Судя по носу и прыщам — любитель самогона, сала и толченой картошки. Несчастное создание. В России все несчастны — и палачи, и жертвы. Господи, прости нас всех. И помилуй. Когда вернулся в купе, там сидел попутчик — седовласый, интеллигентного вида оберштурмбаннфюрер СС с портфелем, крестом и ленточкой лейб-штандарта «Омега» на рукаве. Признаться, я не люблю военных, и с этим ничего не поделаешь, но мой попутчик оказался приятным исключением, удивившим и обрадовавшим меня своей весьма не поверхностной интеллигентностью. Через полчаса мы уже мило беседовали, как старые знакомые. Оказывается, он был в Минске по случаю тамошнего первомайского парада и теперь возвращался в Варшаву, в свою прославленную дивизию. Узнав, что я русский литератор, оживился, сказал, что в училище писал стихи, напечатал четыре заметки в «Militärischer Beobachter», подумывал о профессии военкора, но служба взяла свое. На вид ему 55, видать, умница и добряк, иначе бы в подполковниках не засиделся. Проводница принесла кофе и галеты. Заговорили о немецкой литературе нынешнего столетия. — У каждого поколения немцев в культуре существуют свои Сциллы и Харибды, — говорит он, стряхивая салфеткой крошки галеты с рукава. — Для моего поколения это были Томас и Генрих Манн. Неоромантизм первого, неоклассицизм второго — своеобразный магнит с двумя полюсами, сквозь который проходило мое поколение. И поверьте, мало кому удалось не быть притянутым. Не удержался и я, — оберштурмбаннфюрер усмехается и с легкой грустью гладит свастику на рукаве. — Признаться, я и теперь готов пить подколенную влагу мадам Шоша из ее коленной чашечки, как из Святого Грааля. А мой друг Вальтер, наш дивизионный врач, спать не ложится без Буденброкков. У нас, немецких интеллигентов, две крайности: либо Туринская эйфория божественного Фридриха, либо категорический императив великого Иммануила. Но простите, что я все о немцах. Скажите, это правда, что советская литература переживает сейчас довольно драматический период? — И смотрит, как могут только немцы: доверчиво и с заведомым пониманием. Что, что мне ответить этому милому человеку? Что культурная ситуация в стране ужасна, а литературная чудовищна? Что наглость, нигилизм, невежество возведены в ранг не только достоинств, но и качеств, необходимых для успешного продвижения по окровавленной литературной лестнице? Что вороньи стаи оголтелых негодяев от критики жадно расклевывают тело опрокинутой навзничь Русской Словесности? Что мое литературное поколение зажато между смертельными жерновами — свинцовоголовыми фронтовиками-сталинистами и молодыми Геростратами от литературы, рассматривающими Русскую Культуру в зловещем отблеске своей пиромании? Что за последний месяц я потерял трех своих лучших друзей? Что я изрубил топором пишущую машинку? Что я плюнул в лицо своей матери? Что мне снятся люди с гниющими головами? Что я не могу видеть вечером собственные руки? Что я боюсь комода? Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

4. 5. 1990. Все самое важное я всегда безнадежно просыпаю. Фатум. Едва разлепив глаза, поднял голову и понял, что мы давно уже проехали Лоб и едем по Переносице. Вчерашний собеседник исчез вместе с портфелем. Третий раз в жизни пересекаю я границу Германии и третий раз просыпаю Лоб. Что это? Русский анархизм? Или просто обломовщина? А может — ранняя старость? Глупо, глупо. Еще вчера вечером, когда, сидя в вагоне-ресторане, мы с оберштурмбаннфюрером запивали мадьярскую палинку чешским пивом, на западе горизонта проступило несколько гигантских холмов правильной формы, за которые мой визави сразу предложил выпить. Я согласился после недолгого колебания. Все пути из России в Германию проходят через Браунау. Вполне в духе времени, вполне. Здесь на площади более 10 000 км² за одиннадцать лет проделаны гигантские земляные работы. Под руководством Шпеера тысячи людей и машин воссоздали из местного ландшафта ЕГО лицо, запрокинутое в небо. Фото- и аэрофотосъемка категорически запрещены. Знаю, что Армстронг и Стаффорд снимали из космоса. И наши уж наверно снимали, снимают и будут снимать. Смешно. Сейчас поезд едет по Переносице, поднимаясь на самый кончик Носа. Там — остановка, таможня, мучительный обряд «Пересечение Границы», телескопы для наблюдений за космическим льдом, жертвенник из костей покоренных народов, биотеплицы, колумбарий. Во всем перехлест в сторону нездорового гигантизма. Чувство меры, чувство меры. Как недостает его XX веку! Подобные капища творят чиновники от искусства, а не подлинные художники. Корбюзье сделал бы по-другому. Предстоит долгая стоянка, часов шесть, потом поезд на специальных лифтах спустят вниз, в Носогубную Складку. Там, собственно, и расположен городок Браунау, исполняющий роль усов. Пришлось его немного расширить и придать нужную форму. Дальше — Губы, Подбородок. Но почему, почему меня всегда беспокоит то, что будет дальше? Почему, откуда такое неумение и нежелание жить настоящим моментом? До каких пор русскому сознанию балансировать между прошлым и будущим, не замечая настоящего? Есть ли предел нашей гносеологической жажде, нашим метафизическим амбициям? Доколе предстоит нам манихействовать вокруг Духа, противопоставляя ему униженное нами Бытие? Где релятивистская вменяемость? Где релевантность? Господи, когда мы научимся просто ЖИТЬ? Прав Бердяев: «Русские все склонны воспринимать тоталитарно». За что, Господи?

5. 5. 1990. 4 часа 18 минут. Слава Богу, не проспал. Уже рассвело, до восхода минут 40. Сатурн еще противостоит Юпитеру, но уже сдвинулся к Марсу. И-Цзин обещает невразумительный «Колодец» и «Верещание белки». Славяне тоже невразумительны. Поезд ползет, как улитка по лезвию. Запоминай, запомни все. Живи этим мгновеньем. Вот рельсы, бетонные шпалы, вот туман, вот из него выдвигается громада мюнхенского вокзала, вот стрелочник, вот патруль с двумя овчарками, вот перрон, перрон, как долго, долго, долго тянется. Господи, как долго! Всю жизнь приходится нам ждать, надеяться, верить, уповать, как бы не минуло нас ГЛАВНОЕ. А вдруг минует, и обезумевшими Навуходоносорами закружимся мы на месте, поедая обгаженную нами траву? Господи, неужели все тщетно? Последние сантиметры мучительной дороги. Господи! Стоп. Вылез. И сразу заметил встречающих: вагона на два вперед — трое в униформе. Подошли. Унтершарфюрер Вилли и двое солдат из внутренней охраны лагеря. Вилли улыбается: