Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

— «Долго это продлиться не может», — сварливо бросила Шерри. Джинн надел ей на палец ответный, от своей невесты, подарок матери названной в честь нее девочки — золотое кольцо, украшенное узором из бараньих рогов и раковин, такими же они с джинном собирались обменяться в день свадьбы — и откликнулся: «Как и Афины. Как и Рим. Как и весь блеск Джамшида. Но мы должны жить, делая вид, что как бы не только может, но и продлится».

— «Хм-м», — промолвила Шерри, которая за эти годы переняла многие привычки твоего брата — точно так же, как и он — ее. Однако же она дала джинну свое благословение — к которому я прибавила и свое, безо всяких оговорок или как бы — и, когда он исчез, долго крутила кольцо при свете лампы, пытаясь представить, как оно будет выглядеть на других руках и пальцах, и размышляя как бы о его узоре.

— Так мы и пришли к тысячной ночи, тысячному утру и дню, тысячному обмакиванию Шерриного пера и взыванию к магическому ключу. И в тысяча первый раз, по-прежнему улыбаясь, явился наш джинн со своим — так было уже вечеров сорок — собственным кольцом на пальце: в общем и целом, куда лучше смотрящийся дух, нежели тот, что материализовался среди книжных полок в уже далеком прошлом. Мы все трое, как обычно, обнялись, он осведомился о здоровье детей и царя, а моя сестра, как обычно, о его успехах в продвижении к той сокровищнице, из которой, по его словам, были почерпнуты его истории. Менее скрытный на эту тему, чем ему было свойственно с самой первой нашей встречи, он с удовольствием объявил, что благодаря вдохновляющему влиянию Шахразады и тысяче ободрений со стороны любящей жены он, похоже, отыскал свой путь из трясины воображения, которая, как он чувствовал, начинала его засасывать: какими бы ни оказались достоинства его новой работы, как погонщик воловьей упряжки или капитан севшего на мель судна, он продвинулся вперед, отступив назад, к самым корням и истокам истории. Пользуясь, как и сама Шахразада, в самых что ни на есть сегодняшних целях материалами, извлеченными из седой повествовательной древности, и методами старше самого алфавита, он, с тех пор как Шерри потеряла свою девственность, на две трети написал задуманную серию из трех повестей — длинных рассказов, которые будут обретать свой смысл друг в друге, следуя определенным обсуждавшимся им с Шерри схемам, и, если повести удались (тут он улыбнулся мне), смогут к тому же вполне серьезно, даже страстно, поведать об определенных вещах.

— «Две, уже мною законченные, повествуют о легендарных, мифических героях — настоящем и фальшивом, — подытожил он. — Сейчас я как раз посреди третьей. Не могу еще сказать, хороши они или плохи, но уверен, они такие, как надо. Ты, Шахразада, знаешь, что я имею в виду».

— Она знала, я как бы тоже, и мы на радостях еще разок обнялись. Потом Шерри заметила — по поводу середины, — что завершает сегодня ночью рассказ о Маруфе-башмачнике и нуждается в начале следующего, все равно какого, рассказа.

— Джинн покачал головой. «Дорогая моя, больше ничего не осталось. Ты рассказала все». Его невозмутимость перед лицом нашего будущего показалась мне настолько жестокой, что гарем закружился у меня перед глазами, и я едва не упала в обморок.

— «Ничего не осталось! — вскрикнула я. — Что же ей делать?»

— «Если она не хочет идти на риск, что Шахрияр убьет ее и переключится на тебя, — спокойно сказал он, — ей, как я понимаю, придется придумать что-то не из книги».

— «Я же не придумываю, — напомнила ему Шерри. Ее голос был не менее тверд, чем его, но лицо, когда я достаточно овладела собой, чтобы его рассмотреть, было сумрачно. — Я только пересказываю».

— «Позаимствуй что-нибудь из сокровищницы! — взмолилась я к джинну. — Что будет без матери с детьми?» Гарем вновь начал кружиться; я собрала всю свою храбрость и сказала «Не покидай нас, друг; дай Шерри историю, над которой ты сейчас работаешь, и можешь делать со мной все что захочешь. Я выращу тебе детей, если они у тебя будут; я буду мыть твоей Мелиссе ноги. Все что угодно».

— Джинн улыбнулся и обратился к Шерри: «Наша маленькая Дуньязада — настоящая женщина». Поблагодарив меня затем за мое предложение столь же галантно, как когда-то Шахразаду, он отклонил его не только по причинам, которыми руководствовался раньше, но и потому, что был уверен: из тех историй, которыми можно было бы увлечь царя Шахрияра, в сокровищнице осталась только сотня подражаний и перепевов собственных рассказов Шахразады.

— «Следовательно, мои тысяча и одна ночь кончились, — сказала Шерри. — Не будь неблагодарна к нашему другу, Дуня, все когда-нибудь кончается».

— Я согласилась, но, вся в слезах, пожелала себе — и Али Шару, Гарибу и малютке Мелиссе, которых я любила так же горячо, как и свою сестру, — оказаться подальше от мира, в котором счастливо кончаются только вымышленные истории.

— Джинн тронул меня за плечо. «Не будем забывать, — произнес он, — что с моей точки зрения — занудно технической, не спорю, — это и есть история, к концу которой мы приближаемся. Все эти рассказы, которые твоя сестра нарассказала царю, — всего-навсего середина ее собственной истории — ее и твоей, то есть и Шахрияра, и его младшего брата Шахземана».

— Я его не поняла, но Шерри, стиснув другое мое плечо, спокойно спросила, уж не следует ли отсюда, коли это такой занудно технический случай, что к обрамляющей истории можно придумать счастливый конец.

— «Автор „Тысячи и одной ночи“ ничего не придумывает, — напомнил ей джинн, — он только пересказывает, как, кончив рассказ о Маруфе-башмачнике, Шахразада поднялась с царской постели, поцеловала перед Шахрияром землю и, набравшись храбрости, просила о милости в обмен на тысячу и одну ночь развлечений. „Проси, Шахразада“, — ответил в истории царь, — и тогда ты послала Дуньязаду за детьми и молила сохранить тебе жизнь ради них, чтобы не пришлось им расти без матери».

— Мое сердце так и подпрыгнуло в груди; Шерри сидела молча. «Подчеркиваю, что просишь ты не во имя историй, — заметил джинн, — и не во имя своей любви к Шахрияру и его к тебе. Изящный ход: ему предоставлена свобода даровать тебе, если он так решит, исполнение желания на совершенно иных основаниях. Меня восхищает также тот такт, с которым ты просишь только о своей жизни; это дает ему моральную инициативу в том, чтобы раскаяться в своей политике и жениться на тебе. Сомневаюсь, что сам подумал бы об этом».

— «Хм-м», — сказала Шерри.

— «И к тому же тут имеется замечательная формальная симметрия…»

— «Забудь ты свою симметрию! — вскричала я. — Работает это или нет?» По выражению его лица я поняла, что срабатывает, а по лицу Шерри — что план этот для нее не новость. Я крепко-накрепко обняла их обоих и так разрыдалась от радости, что, как выразился джинн, с нас вот-вот потекла бы чернильным дождем тушь; Шерри я умоляла пообещать, чтобы и после свадьбы я, как и раньше, оставалась с детьми и всегда сидела у подножия их постели.