Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

— «Я буду тому судьей», — сказал Шахрияр. Так что мы в волнении скоротали день, обливаясь от нетерпения в объятиях друг друга холодным потом, пока наконец на закате не испытали магический ключ; можешь представить себе наше облегчение, когда появился с улыбкой поправляющий на носу очки джинн; он рассказал нам истории второго и третьего шейхов, каковые, как ему казалось, обе следовало закончить в эту решающую вторую ночь — с одной стороны, чтобы продемонстрировать своего рода повествовательную неистощимость или, скорее, расточительность (щедрость, как минимум сопоставимую с щедростью самих шейхов), вместе с тем не приглушая, с другой стороны, будоражащую неизвестность прерванных посередине рассказов-в-рассказах в то время, когда царская отсрочка не вышла еще из стадии эксперимента. Кроме того, дарует жизнь ифрит купцу не даром, а благодаря рассказанным историям, и это должно проясниться к рассвету, безо всякого нажима донося свою увещевающую точку зрения. Спиральная сережка, жизнерадостно добавил он, дошла в целости и сохранности, став от переноса разве что прекрасней; его любовница от нее в восторге и, он уверен, с удовольствием вернет Шахразаде ее объятие, как только поблекнут ее воспоминания о более современных соперницах и она достаточно укрепится в своей любви, чтобы он смог рассказать ей эту замечательную историю о магическом ключе. Потом он деликатно выразил надежду, что Шахразада не сочла потерю своего девичества всецело отталкивающим переживанием, как и я свое оному свидетельство; если царя и впрямь надо отучать от мисогинии, впереди предстоит много жарких ночей, и ради и душевного расположения Шахразады, и ее стратегии лучше, чтобы она находила в них известное удовольствие.

— «Никогда! — заявила моя сестра. — Единственное удовольствие, которое я испытаю в этой постели, — удовольствие от спасения своих сестер и наставления рогов их убийце».

— Джинн пожал плечами и растворился в воздухе; явился Шахрияр, пожелал нам доброго вечера, много раз поцеловал Шерри, прежде чем перейти к более интимным ласкам, потом уложил ее в постель и в охотку поработал над ней, сменив ничуть не меньше поз, чем известно рассказов из серии о проделках женщин, пока я уже не могла сказать, чем вызваны ее крики — болью, неожиданностью или — сколь бы безумной ни показалась сама идея — испытываемым вопреки самой себе удовольствием. Что же касается меня, при всей своей невинности в отношении мужчин я тайком прочла обнаруженные в библиотеке Шерри учебники любви и эротические истории, но считала их плодом буйного воображения одиноких, забившихся в свои берлоги писателей, разновидностью самощекотки перышком, которым ублажала себя Шерри; несмотря на то что не кто иной, как моя собственная сестра у меня на глазах выделывала в самых причудливых позах самые невероятные фортели, должно было пройти еще много ночей, пока я до конца осознала, что являюсь свидетелем не навеянных этими текстами иллюстраций, а вполне реальных фактов.

— «Рассказывай дальше», — велел Шахрияр, когда они угомонились. Сначала сбивчиво, но потом даже более уверенным голосом, чем накануне, Шерри продолжила рассказ о купце и джинне, а я, к своему ужасу обнаружив, что все еще сочусь от увиденного, едва не проворонила нужный момент, чтобы вмешаться и прервать рассказ. На следующий день, пока мы с ней обнимались, Шерри призналась, что, хотя и находит самого царя таким же отвратительным, как и обычно, то, что он с ней делает, уже не болезненно и могло бы даже быть приятным, как и то, что делает для него она, будь он тем партнером по постели, в котором она видела бы такое же сокровище, как наш джинн в своей партнерше. Точнее говоря, как только вызванное потерей девства смятение и страх, что поутру ее казнят, пошли на убыль, ей стал казаться отвратительным не сам Шахрияр — безусловно, сильный и симпатичный для своих сорока лет мужчина и к тому же умелый любовник, — а его убийственный послужной список в отношениях с нашим полом, смыть каковой не под силу никакому морю обаяния и нежных ласк.

— «Так уж и никакому? — спросил наш джинн, вновь появившийся по сигналу на закате. — Предположим, что некто был добрым и славным малым, пока какая-то ведьма не наложила на него заклятие, помутившее его разум и побудившее совершать чудовищные бесчинства; предположим далее, что во власти одной юной дамы его исцелить, стоит ей только его полюбить вопреки безумию. Она может снять заклятие, поскольку понимает, что это заклятие, а не его истинная природа…»

— «Надеюсь, не это предстоит мне сегодня рассказывать, — сухо прервала его Шерри, указав, что, хоть Шахрияр и был, чего доброго, когда-то любящим мужем, даже и тогда он дарил своим друзьям невинных девушек-рабынь, держал полный дом наложниц, а потом разрубил напополам жену, стоило той после двадцати лет односторонней верности завести себе любовника. — И никакой магии не вернуть к жизни тысячу мертвых девушек или отменить изнасилование, которое они претерпели. Рассказывай дальше».

— «Ты более суровый критик, нежели твой любовник», — пожаловался джинн и зачитал вступительное обрамление «Рыбака и джинна», немудреность какового, как он чувствовал, сыграет роль стратегической смены тона и темпа в третью ночь — тем паче что на четвертую и пятую он приведет к целой серии рассказов в рассказах в рассказе, повествовательную изощренность которой он в восхищении величал «ориентальной».

— Так все и шло месяц за месяцем, год за годом; у подножия Шахрияровой кровати по ночам и в Шахразадовой днями я узнала об искусстве любви и сказительства больше, чем, казалось бы, можно о них узнать. Нашему джинну, например, нравилось, что рассказ о заколдованном принце оказался включен в повествование о рыбаке и джинне, поскольку заключен (во дворец из черного камня) был и сам принц; к тому же кульминация так обрамленной истории служила развязкой к обрамляющему ее рассказу. Эту метафорическую конструкцию он расценивал как более искусную по сравнению с «простой сюжетной функцией» (то есть сохранением наших жизней и восстановлением царева здравомыслия!), которую Шеррин рассказ рыбака выполнял в истории ее собственной жизни; но эта «простая сюжетная функция» в свою очередь существенно превосходила безыскусные и произвольные отношения между большей частью обрамляемых и обрамляющих рассказов. И Шерри, и джинна в высшей степени интересовали эти отношения (которые казались мне не столь существенными по сравнению с тем, о чем в историях шла речь), в точности как Шерри и Шахрияр оказывались под впечатлением аллюра своих ночных удовольствий или утонченности и разнообразия поз и позиций вместо силы и глубины их любви.