Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

— Он столь основательно запутался в этих проблемах, что и его работа, и его жизнь зашли в полный тупик. Распрощавшись с друзьями, семьей и своим положением (он был докой — или он сказал доком? — в литературе), он удалился в затерянный среди болот уединенный приют, который почитала своим посещением только самая преданная из его возлюбленных.

— «Мой план, — рассказывал он нам, — установить, куда следует идти, а для этого выяснить, где я сейчас нахожусь, предварительно определив, где я был раньше, — где были мы все. В болотах Мэриленда встречается такая улитка — возможно, я ее выдумал, — которая строит свою раковину из всего, что только ни попадется ей на пути, скрепляя все воедино выделяемой ею слизью, и вместе с тем инстинктивно направляет свой путь к самым подходящим для раковины материалам; она несет свою историю у себя на спине, живет в ней, наворачивая, по мере своего роста, все новые и все большие витки спирали из настоящего. Повадки этой улитки стали моими повадками — но я хожу кругами, не отклоняясь от своего собственного следа! Я бросил читать и писать, я перестал понимать, кто я такой, мое имя теперь — не более чем беспорядочное нагромождение букв, и то же самое относится ко всему своду литературы: вереницы букв и пробелов напоминают шифр, к которому я потерял ключ». Он подпихнул эти свои чудные линзы пальцем вверх по переносице — над этой его привычкой я всякий раз невольно похихикивала — и ухмыльнулся. «Ну хорошо, почти ко всему своду. Кстати о ключах: подозреваю, что именно благодаря ключу я сюда и попал».

— Тогда-то Шахразада и задала вопрос, возник он с ее пера или из ее слов, в ответ на который джинн заявил, что его изыскания, совсем как и ее, завели его в полный тупик; он чувствовал, что сокровищница вымысла новой литературы лежит где-то под рукой, надо только отыскать к ней ключ. Праздно размышляя об этом образе, он добавил к зыбкой трясине собственных заметок, в которой совершенно завяз, еще и набросок рассказа о человеке, так или иначе осознавшем, что ключ к разыскиваемому им сокровищу и есть само сокровище. Разобраться во всем этом (и в том, как, несмотря на все осаждавшие его проблемы, такую историю рассказать) ему не удалось, поскольку в тот самый миг, когда он доверил бумаге слова «Ключ к сокровищу и есть само сокровище», он очутился с нами — надолго ли, зачем и каким образом, знать не зная и ведать не ведая, если только не потому, что из всех на свете рассказчиков самым его любимым была Шахразада.

— «Только послушайте, как я заливаюсь, — счастливо заключил он. — Вы уж меня простите!»

— Моя сестра по некотором размышлении рискнула высказать мнение, что его переносу в ее библиотеку наверняка способствовало поразительное совпадение ее и его недавних мечтаний, которые одновременно привели их обоих к одной и той же, вероятно, наделенной сокровенным смыслом формулировке. В будущем, сказала она, ей хотелось бы поэкспериментировать с обратным переносом, который, если все сложится из рук вон плохо, позволил бы тайно умыкнуть меня из-под нависшей угрозы; что же касается ее самой, то при всей их занятности у нее совершенно нет времени на праздные и бесплодные полеты фантазии, уносящие прочь от опустошающего страну гиноцида; в этом проявлении магии, сколь бы замечательным оно ни было само по себе, она не видит никакой причастности ни к ее проблемам, ни к его.

— «Но мы же ведь знаем, что ответ у нас в руках! — воскликнул джинн. — Мы оба рассказчики, и ты должна понимать не хуже меня, что это как-то связано с тем, что ключ к сокровищу и оказывается самим сокровищем».

— Ноздри моей сестры сузились. «Ты уже дважды назвал меня рассказчицей, — сказала она, — а я в своей жизни не рассказала ни одной истории — не считая тех баек, которыми потчевала на сон грядущий Дуньязаду, но они — самые обыкновенные, всем известные истории. Единственный рассказ, который я когда-то придумала, — как раз этот давешний, про ключ и сокровище, но я сама его не понимаю…»

— «Боже милостивый! — вскричал джинн. — Ты хочешь сказать, что еще и не начинала свою тысячу и одну ночь?»

— Шерри мрачно покачала головой. «Единственная тысяча ночей, о которой мне известно, — это время, на протяжении которого эта свинья, наш царь, убивает невинных дочерей правоверных мусульман».

— Наш очкарик-посетитель впал во внезапный восторг и на некоторое время даже потерял дар речи. Немного придя в себя, он схватил мою сестру за руку и совершенно ошарашил нас обеих, провозгласив, что всю свою жизнь буквально боготворит ее, — заявление, от которого наши щеки покрылись румянцем. Годы тому назад, когда он, будучи студентом, без гроша в кармане, развозил от стеллажа к стеллажу в библиотеке своего университета тележки с книгами, чтобы немного подзаработать на оплату своего обучения, его при первом же прочтении рассказов, которыми она отвлекала царя Шахрияра, обуяла страсть к Шахразаде, столь могучая и неослабевающая, что его любовные похождения с другими, «реальными» женщинами казались ему в сравнении с ней нереальными, двадцатилетнее супружество — лишь затянувшейся неверностью, а его собственная беллетристика представала подражанием, бледной подделкой подлинных сокровищ ее «Тысячи и одной ночи».

— «Которыми отвлекала царя! — повторила Шерри. — Я думала об этом! Папа считает, что на самом-то деле Шахрияр готов отказаться от своих злодеяний, прежде чем его страна распадется на части, но нуждается в оправдании, чтобы, нарушив клятву, не потерять лица в глазах своего младшего брата. Я прикидывала, не отдаться ли ему и потом рассказывать волнующие истории, оставляя их с ночи на ночь недосказанными, пока он не узнает меня слишком хорошо и уже не посмеет убить. Я даже подумывала о том, чтобы подсунуть ему истории о царях, претерпевших еще худшие злоключения, чем он и его брат, но не ставших из-за этого мстительными; о любовниках, которым неведома была неверность; о мужьях, любивших своих жен больше себя. Но это слишком фантастично! Кто знает, какие из историй сработают? Особенно в первые несколько ночей! Я вполне способна представить, что он ради разнообразия пощадит меня день-другой, а потом справится со своей временной слабостью и вернется к прежней политике! Я отказалась от этой идеи».

— Джинн улыбнулся; даже мне было ясно, о чем он думает. «Но ты говоришь, что читал эту книгу! — воскликнула Шерри. — Тогда ты должен вспомнить, какие в ней истории и в каком они идут порядке!»

— «Мне нет нужды их вспоминать, — промолвил джинн. — Все те годы, что я писал всякие истории, твоя книга не покидала мой рабочий стол. Я пользовался ею тысячу раз — даже если просто бросал на нее взгляд».

— Шерри спросила, уж не он ли сам и сочинил, чего доброго, те истории, которые она якобы рассказывала или еще расскажет. «Как я мог? — засмеялся он. — Я же буду рожден веков через десять-двенадцать! Да и ты их не сочиняла, если уж на то пошло; это как раз те старинные истории, о которых ты и говорила — „всем известные истории“: „Синдбад-мореход“, „Волшебная лампа Аладдина“, „Али-Баба и сорок разбойников“…»