Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Застрелив охотника, его добыча уже не могла больше удержать ружье. Словно зыбь пробегала по ее пятнистым янтарно-коричневым бокам, пока она рысью пересекала поляну, чтобы содрать зубами с тела одежду. Но скоро ей это прискучило, и в несколько прыжков она скрылась в лесу.

И лишь мухи, ползавшие по его телу, подавали признаки жизни, а его занесло далеко от дома.

Джон Барт (р. 1930) — крупнейший американский писатель 60–80 годов XX века. Его романы «Торговец дурманом» (1960), «Козлик Джайлс» (1965), «Писмена» (1978), сборники эссеистики («Пятничная книга», 1984) и «короткой прозы для печати, магнитофонной ленты и живого голоса» («Заблудившись в комнате смеха», 1968) по праву стали классикой постмодернистской литературы, а за триптих тесно связанных друг с другом повестей «Химера» (первой частью которой служит приведенная ниже «Дуньязадиада») он получил в 1973 году Национальную книжную премию — самую престижную на тот момент литературную премию США.

В этой «трилогии», где искусно перелицованы знаменитые сюжеты греческой мифологии и «Тысячи и одной ночи», рельефно проявляются характерные для творчества писателя черты: формальная изощренность композиции, изобретательность в развитии сюжета, богатая эрудиция, виртуозное языковое мастерство и, last but not least, изрядно приправленный сексом знаменитый черный юмор.

К «Дуньязадиаде» непосредственно примыкает опубликованное в «Пятничной книге» эссе «Рассказы в рассказах в рассказах» — текст выступления Джона Барта на Второй международной конференции по фантастике в искусстве, проходившей в Атлантическом университете Флориды в Бока Ратоне в марте 1981 года.

— И тут я, как обычно, прервала свою сестру, сказав: «До чего же ловка ты со словами, Шахразада. Вот уже тысячную ночь сижу я у подножия твоей постели, пока ты занимаешься с царем любовью и рассказываешь ему истории, и та, которую ты еще не кончила, завораживает меня, словно взгляд джинна. Я бы и не подумала вот так перебивать тебя перед самым концом, но я слышу, как пропел на востоке первый петух и т. д., и царь должен хоть немного вздремнуть до рассвета. Если бы у меня был твой талант…»

— И, как обычно, Шерри отвечала: «Ты — идеальная слушательница, Дуньязада. Ну да ничего; подожди, пока услышишь завтрашней ночью конец! Если, конечно, сей благосклонный царь не казнит меня до завтрака, как он собирался поступить все эти тридцать три с третью месяца».

— «Хм-м, — сказал Шахрияр. — Не считай критику в свой адрес само собой разумеющейся; я еще могу к этому вернуться. Но я согласен с твоей маленькой сестричкой, что история, которую ты сейчас излагаешь, весьма недурна, с ее обманами, которые оборачиваются достоверностью, с ее взлетами и падениями, с полетами в другие миры. Ума не приложу, как ты все это придумываешь».

— «У художников свои маленькие хитрости», — ответила Шерри. После чего мы втроем пожелали друг другу доброй ночи, в общей сложности — шесть доброночей. Утром твой брат, очарованный историей Шерри, отправился вершить правосудие. Папенька в тысячный раз явился во дворец с саваном под мышкой, ожидая, что ему велят отрубить дочери голову, единственный бзик у этого во всех прочих отношениях столь же справного везиря, каким он всегда и был, наградили которым коего три года неопределенности и тревог — и выбелили его волосы, могла бы я добавить, и сделали его вдовцом. Мы с Шерри после первых ночей этак пятидесяти стали испытывать просто-напросто облегчение, когда Шахрияр бормотал свое «хм-м» и говорил: «Клянусь Аллахом, я не убью ее, пока не услышу окончания рассказа!» — но папеньку каждое новое утро заставало врасплох. Он обычно падал ниц, чтобы выразить свою благодарность; царь обыкновенно проводил весь день у себя в диване, судя да рядя, назначая и запрещая тому челобитцу или другому, как гласят присказки; я, как только он уходил, забиралась в постель к Шерри, и мы по обыкновению проводили наш день, подремывая и занимаясь любовью. Пресытившись языками и пальцами друг друга, мы звали евнухов, прислужниц, мамелюков, комнатных собачек и ручных обезьянок, напоследок же прибегали к Шерриному Мешку Веселок: маленьким, но тяжелым шарикам из Багдада, дилдам с Островов Черного Дерева и Медного Града и т. п. Придерживаясь некоего своего зарока, я довольствовалась сброшенным птицей Рухх перышком из Бассоры, а вот Шерри прессинговала по всему полю. Ее любимая история — об одной свинье ифрите, похитившем девушку в ночь ее свадьбы; он поместил ее в ларец, на который навесил семь блестящих замков, ларец положил в хрустальный сундук и опустил оный на дно океана, дабы никто, кроме него, не мог ею воспользоваться. Но всякий раз, стоило ему вынести все это сооружение на берег, отпереть семью ключами семь замков, выпустить ее наружу и ею овладеть, как он засыпал, положив голову на колени этой женщине, и тогда она, выскользнув из-под него, наставляла ему рога с первым встречным, забирая у каждого в знак доказательства перстень; в конце рассказа у нее уже пятьсот семьдесят два перстня, а глупый ифрит по-прежнему считает, что владеет ею в одиночку! Подобным образом Шерри ежедневно украшала голову твоего брата сотней рогов: сейчас, стало быть, их около ста тысяч. И каждый день она до последнего хранила Ключ к Сокровищу, то, чем начинается и кончается ее история.

— Три с третью года назад, когда царь Шахрияр еженощно брал невинную девушку и овладевал ею, чтобы поутру казнить, а люди возносили мольбы, дабы Аллах низринул в пыль всю его династию, и столько родителей бежало со своими дочерьми из страны, что на всех островах Индии и Китая с трудом нашлась бы пригодная для царских надоб девушка, моя сестра была студенткой последнего курса и специализировалась в Университете Бану Сасана по гуманитарным наукам. Избранная произносить от своего курса прощальную речь, королева всех вечеров встреч с выпускниками былых лет, которой ни на площадке, ни на трибунах не было равных среди университетских атлетов, она помимо того обладала личной библиотекой в тысячу томов и высшим средним баллом в истории кампуса. Все до единой аспирантуры на Востоке предлагали ей свои стипендии, но она была столь устрашена бедственным положением народа, что бросила в середине последнего семестра учебу, чтобы полностью сосредоточиться на исследовательской работе и отыскать, каким образом предотвратить дальнейшие казни наших сестер и уберечь страну от краха, к которому вел ее Шахрияр.

— Политология, к которой первым делом обратилась она, ни к чему не привела. Власть Шахрияра была абсолютной, а по возможности щадя дочерей своих армейских офицеров и наиболее влиятельных министров (вроде нашего же папочки) и выбирая себе жертв в основном из семей либеральных интеллигентов и других меньшинств, он обеспечивал достаточную лояльность со стороны военщины и кабинета, чтобы не опасаться возможного государственного переворота. О революции, казалось, не могло идти и речи, поскольку женоненавистничество, даже в столь эффектных формах, более или менее подкреплялось всеми нашими традициями и установлениями; пока же умерщвляемые им девушки принадлежали высшему сословию, не могло развернуться и нуждавшееся в поддержке широких народных масс партизанское движение. И наконец, поскольку он всегда мог рассчитывать на твою помощь из Самарканда, ничего хорошего не сулили также внешнее вторжение или банальное убийство: по мнению Шерри, твое воздаяние оказалось бы еще хуже шахрияровской в-ночь-по-девственнице политики.