Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Если бы могли, они бы претворили в жизнь весь цикл вагнеровского оперного зла и с ликованием превратили селения в подмостки, на которых во всех невыразимых подробностях можно было бы разыграть в их подлинной чудовищности гиньольные сцены. Им не была бы чужда ни одна отвратительная пародия на плотские услады… если бы они только знали, как подобного можно достичь.

Их способность к греху поистине неистощима, но их безжалостно предало собственное неведение. Они не знают, чего желают, и их похотливое вожделение прозябает в лимбе неопределенности, навсегда in potentia.

Они страстно жаждут омерзительнейшего разврата, но не имеют никакого представления даже о простейшем фетише, их изнемогающую плоть вечно подводят скудность воображения и ограниченность словаря, ибо много ли можно передать подобных поползновений на языке, сотканном из животного ворчанья и крика, позаимствованного, например, у готовой опороситься свиньи? И поскольку их пороки в буквальном смысле слова невыразимы, их тайные, неистовые желания остаются в конечном счете тайной даже для них самих и оказываются заключены в мире чистого ощущения, то есть чувства, не отливающегося в мысль или поступок, и, следовательно, по определению необузданного. И посему их желания бесконечны, хотя, если говорить реально, едва ли можно сказать, что эти желания существуют, кроме как в виде саднящей занозы смятения.

Над их жизнями властвует столь же живописный, как и кровожадный, фольклор. Среди этих погруженных в мрак невежества обитателей гор распространены строго наследственные касты колдунов, волшебников, шаманов и практикующих оккультистов, и могло бы показаться, что высшая точка эзотерической силы достигается в персоне самого короля. Но это представление обманчиво. В своем оборванном королевстве номинальный правитель в действительности — беднейший из нищих. Наследник варварства, он лишен всего, кроме идеи всемогущества, которую должным образом воплощает неподвижность.

С момента своего восшествия на престол он висит дни и ночи напролет, подвешенный за правую лодыжку к вделанному в крышу каменной хижины железному кольцу. Прочная лента привязывает короля к потолку, а в рискованной, но непоколебимой позе, освященной ритуалом и памятью, его наперекор всему удерживает лента, подобным же образом притягивающая левое запястье к железному кольцу, вмурованному в пол. Он настолько неподвижен, что можно подумать, будто его обмакнули в цепенящую купель, и никогда не произносит ни слова, потому что забыл, как это делается.

Все они безоговорочно верят, что прокляты. Здесь в ходу такое предание: их племя было изгнано из другого, куда более счастливого и процветающего края в нынешнюю тоскливую юдоль, место, где только и остается, что предаваться дальнейшему самоуничижению, после того, как они окончательно опротивели своим тогдашним соседям из-за повсеместно и энергично практикуемого инцеста: сын с отцом, отец с дочерью, и так далее, и тому подобное — всевозможные барочные вариации в строго предписанной кадрили нуклеарной семьи. В этих краях инцест считается смертным грехом, и наказание за него — усекновение головы.

Изо дня в день их умы устрашает и просветляет непрерывная череда апокалипсических панихид по предающимся прелюбодеянию брату и сестре, и только сам палач, ибо ему отрубить голову некому, осмеливается в неприступной приватности своего кожаного колпака заниматься на окрапленной кровью плахе любовью со своей прекрасной дочерью.

Гретхен, единственный цветок этих гор, подбирает свой белый передничек и клетчатую юбку для вальса, чтобы не помять и не запачкать их, но отец ее даже и на самом пределе не снимает маску — ибо кто без маски его узнает? Цена, которую он платит за свое положение, — всегда оставаться в заточении, в одиночной камере своей власти.

Он вершит свое неотъемлемое право посреди вонючего судного двора, на плахе, на которой отрубил голову своему единственному сыну. В ту ночь Гретхен нашла у себя в швейной машинке змею, и, хотя она и не знала, что такое велосипед, ее брат крутил педали, петлял по ее тревожным снам, пока не прокричал петух и она не вышла за яйцами.

После того как он обнаружил, что его призвание — убивать животных, в погоне за ними он уходил все дальше и дальше от умеренного пояса, пока ненасытное африканское солнце со временем не разъело его зрачки, не выбелило волосы, не задубило и дочерна не обожгло кожу, пока наконец он не превратился в совершеннейший негатив того, чем был когда-то; итак, он стал белым охотником, жертвой схожего со смертью изгнания, добровольной тяжелой утраты. При виде последней судороги своей жертвы у него перехватывало от восторга дыхание. Убивал он не ради денег, а из любви.

Поначалу он потакал своим жестоким наклонностям в пропитанных едким запахом уборных заштатной частной школы в Англии, где взял за привычку засовывать новеньких головой в унитаз, а затем, топя булькающие протесты, спускал воду. Возмужав, обратил свою необъяснимую, но все нарастающую ярость на бледные, вздрагивающие тела молодых женщин, чью плоть терзал зубами, ногтями, а подчас и кожаным ремнем в постелях дешевых гостиниц по соседству с большими лондонскими вокзалами (Кингз-Кросс, Виктория, Юстон…). Но эти пастельно окрашенные излишества, все, что могла предложить холодная, дождливая страна, где ему довелось родиться, никогда его полностью не удовлетворяли; его свирепость обрела колорит фовистов, лишь когда он перенес ее в тропики и совершенствовал там до тех пор, пока она не стала отличаться от свирепости убиваемых им зверей лишь сохранившимся в ней элементом самосознания, ибо, пусть в нем и не осталось почти ничего человеческого, его внутренний взор все же следил за ним, и он мог рукоплескать своему хищничеству.

Несмотря на то что он истреблял пасшиеся в саваннах стада жирафов и газелей, пока они не научились чуять при его приближении в пробегающем ветерке смерть, и отправлял на тот свет геральдически чеканных гиппопотамов, вольготно раскинувшихся по самые подмышки в тине, особо взывало к его винтовке вкрадчивое безразличие огромных кошек, и в конце концов он стал специалистом по истреблению вышедших с печатного двора леопардов и рысей, идеограммы смерти на шкуре которых, как тромбы языка, оттиснуты смоченными в коричневых чернилах пальцами немых богов, не признающих за человеком ничего божественного.

Вдосталь истребив кошек в Африке, куда более старом, нежели наш, крае, свое превосходство над невинностью которого он, однако же, не переставал ощущать, он решил обследовать низменные районы Нового Света, намереваясь убить расписного зверя, ягуара, и с тем прибыл в самую сердцевину метафоры заброшенности, в то место, где время поворачивает вспять, во влажно раскрывшуюся щель мира, оплодотворяет которую тоже дикая женщина, река Амазонка. Зеленое, безвозвратное безмолвие сомкнулось над ним в этом безмятежном царстве гигантской растительности. В смятении он приник к бутылке, как будто к соску.