Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

ФИРКОВСКИЙ (продолжает писать), «…продолжаю думать, что я Кафка, или Р. Б. Поллард, но стоит мне сорвать с себя свои меха и одежду — и я вижу, что я все еще я сам, стало быть, еще есть надежда, — надежда, да, но нет времени… ммм… ммм… конечно, все это было так забавно, и я очень сожалею, что тебе пришлось провести последние двадцать лет в лагерях… мм…»

Начинается дождь.

ДОЖДЕВОЙ ЧЕРВЬ (изгибаясь). …

ФИРКОВСКИЙ (продолжает писать). «…ммм… ммм… в прошлом году в Мариенбаде… ммм… ммм… мы сами виноваты, что пытались рационально жить во взбалмошной иррациональности мироздания, но, в конце концов, я подозреваю, что ты в молодые годы сам испытал все эти положения, когда собирался жениться на миленькой маменьке…». (Роняет перо, поднимает мать, которая сидит в пустой бутылке из-под джинна, стоящей на столе.)

МАТЬ. Передай ему мою любовь, дорогой.

ФИРКОВСКИЙ. Слишком поздно, маменька. Все ушли. До единого. Только ты и я сидим здесь, в джунглях, на этой поляне, в чьей-то там голове.

МАТЬ. Ты же не хочешь сказать, что актеры…

ФИРКОВСКИЙ. Как я и предсказывал, все они — духи, даже ты в старой душной бутылке, да и сам огромный глобус…

МАТЬ. Не морочь мне голову!

ФИРКОВСКИЙ. Ты думаешь, я вызубрил все наизусть? С этим покончено…

МАТЬ (с горечью, поглядывая через плечо сквозь стекло). Подумать только — лишь потому, что он говорит: все кончено. Как бесчеловечно…

ФИРКОВСКИЙ (смиренно). Я смирился. Должен же кто-то возгласить. Сама великая экосфера, все, что она наследует — даже Москва… Тсс, что это?

МАТЬ. Знакомые звуки… Милый мой мальчик, это рубят вишневый сад. (Они слушают.)

Звук вырубаемых вишневых деревьев. Гул, грохот, чересполосица. Дождь кончается. Свет угасает. Входят муравьеды.

Занавес

(1940–1992). Ключевые слова: магический реализм, прециозность, готическая традиция, провокация, интеллектуализм, маркиз де Сад, мюзик-холл, скатология, феминизм.

P. S. См., кроме того, «Адские машины желания д-ра Хоффмана», а также «Любовь» и «Ночи в цирке».

Мы находимся высоко в горах.

Зловещее подобие музыки, нестройные распевы неумелого оркестра, отражаясь взрывом взвинченных отголосков от резонирующих гор, заманили нас на деревенскую площадь; тут-то мы их и находим — бренчащих, пиликающих, теребящих и мучающих конским волосом смычков донельзя разношерстные в своей несуразности струнные инструменты. У нас под ногами хрустят, сухо шуршат, осыпаясь, свежие опилки, разбросанные поверх чересполосицы их многолетних залежей, то тут, то там спекшихся от крови, пролитой так давно, что с годами они приобрели цвет и фактуру ржавчины… печальные, зловещие пятна — угроза, опасность, памятники страданию.

Из воздуха выпущен весь свет. Солнце не будет освещать сегодня героев того мрачного спектакля, на который нас завлекли сообща случайность и разноголосица. Здесь, где дни напролет воздух пропитан водяной взвесью, которая никак не решится пролиться дождем, свет падает будто сквозь слой муслина, так что в любой час бал правят тусклые сумерки; небеса выглядят так, словно готовы расплакаться, и поэтому угрюмо расцвеченная перед нами сквозь непролитые слезы tableau vivant, живая картина, окрашена в свойственном старинной фотографии тоне сепией, и ничто в ней не движется. Исполненная сосредоточенности неподвижность полностью погруженных в отправление своего иератического ритуала зрителей едва ли свойственна чему-то живому, так что эту tableau vivant правильнее было бы, пожалуй, назвать nature morte, натюрмортом, мертвой натурой, тем паче что сей безрадостный карнавал — не что иное, как празднование смерти. Их глаза, белки которых подернуты желтизной, все до одного прикованы, будто привязаны туго натянутыми незримыми струнами к деревянной плахе, дочерна отполированной за тысячи лет пролитыми жертвами потом и слезами.

А теперь предводитель сельского оркестра прерывает их обделенную мелодией музыку. Сия смерть должна свершиться в наидраматичнейшей тишине. Дикие обитатели гор собрались вместе, чтобы посмотреть публичную казнь; других развлечений эти края предложить не могут.

Время, замершее было, как и дождь, возобновляет свой ход — в тишине, медленно-медленно.

Все движения палача диктуются весомым, веским спокойствием, тогда как сам он невольно принимает рядом с плахой нарочито героическую позу, словно им движет единственное желание — свершить свой труд с достоинством. Он водружает обутую в сапог ногу на жуткий жертвенный алтарь — для него это холст, на котором он упражняется в своем искусстве, — а в руке с гордостью сжимает свое орудие, свой топор.

Палач возвышается на шесть с половиной футов и под стать этому широк в плечах; в страхе и ужасе взирают на него снизу вверх кособокие недомерки-селяне. Он всегда носит траур, всегда облачен в весьма необычную маску. Сделана она из мягкой, тесно обтягивающей лицо кожи, выкрашенной в абсолютно черный цвет, и целиком скрывает волосы и всю верхнюю часть лица, не считая двух узких прорезей, пропускающих наружу взгляд глаз-близнецов, настолько невыразительных, что их можно принять за часть маски. Неприкрытыми остаются только грубо очерченные бордовые губы, которые окружает каемка землистой плоти. Выставленные напоказ таким нервирующим образом, эти участки тела ни в коей мере не отвечают тому, что можно, руководствуясь опытом, ожидать от человеческого лица. С них словно непристойно содрана кожа; низ его лица чуть ли не освежеван. Оказывается, он, мясник, может предстать как бы своею же жертвой.

За долгие годы туго прилегающая материя маски настолько полно слилась с чертами его лица, что теперь кажется, будто частичная раскраска заложена уже в лице, будто оно двоится по самой своей природе; и лицо это не имеет больше никакого отношения ни к чему человеческому, словно, впервые облачившись в маску, он вымарал свое собственное, подлинное лицо и тем самым сам себя навсегда обезличил. Ибо рабочий колпак превращает палача в предмет. Он стал предметом наказания. Он являет собой предмет страха. Он — образ воздаяния.

Никто не помнит, ни почему была придумана маска, ни кто ее впервые придумал. Возможно, какой-то древний доброхот приспособил закрывающий лицо головной убор, дабы избавить поникшую на плахе жертву от лицезрения в последние мгновения своей агонии слишком человеческого лица; а может быть, истоки этого приспособления магически связаны с чернотой отрицания — если, конечно, у отрицания черный цвет. И с тех пор палач не осмеливается снимать свою маску, дабы случайно не взглянуть в зеркало или мельком не подглядеть в зеркальной поверхности стоячей воды свое подлинное лицо. Ибо тогда бы он умер от страха.