Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Он пересекал на джипе неизменно однообразную территорию, покрытую растительной архитектурой, где ни одно дуновение ветра не колыхало бахрому листьев на пальмах, словно на заре времени изваянных в своей громоздкости из голубовато-зеленого тяготения, а затем заброшенных и позабытых, стволы которых были столь тяжелы, что, казалось, не вздымаются в воздух, а, наоборот, стягивают на лес, как покрывало из полированного металла, гнетущее небо. На поверхность этих древесных стволов то и дело выбивались россыпи растеньиц, орхидей, напитанных ядом переливчатых соцветий и лиан в руку толщиной, из цветущего зева которых на ловлю питающей их добычи, мух, высовывался клейкий язык. Изредка мимо него стрелой проносились яркие птицы неведомых очертаний, а иногда, стрекоча как третьеклассники, перелетали с ветки на ветку, даже не качнув их, обезьяны. Но движению или звуку было под силу разве что подернуть рябью поверхность глубокого, нечеловеческого самосозерцания этих мест, так что убийство становилось здесь единственным оставшимся у него средством подтвердить, что сам он еще жив, поскольку он не был склонен к самосозерцанию и никогда не находил в природе ни малейшего утешения. Кровопролитие было его единственной склонностью, только в нем был он искусен.

Временами он натыкался на живших среди этих мрачных деревьев индейцев. Они представляли собой такое разнообразие этнических типов, что походили на живой музей, демонстрирующий движение человека вспять, — чем дальше проникал он в глубь материка, тем примитивнее они становились, словно показывая, что эволюцию можно обратить к ее истокам. Обиталищем некоторым смуглокожим племенам служило открытое небо, а пищей, как и цветам, насекомые; они раскрашивали тела соком листьев и ягод и украшали головы диадемами из орлиных перьев или когтей. Безмятежные и красочные, мужчины и женщины обходили, тихонько перебалтываясь, его джип, неназойливое любопытство освещало обращенные внутрь янтарные солнца их глаз, и он не сознавал, что это люди, хотя они и гнали в сосудах собственного изобретения сводящий с ума алкоголь, и он пил его, дабы среди стольких странностей изнутри населить свой мозг привычным неистовством.

Его проводник-полукровка часто принимал то одну, то другую смуглянку, простодушно предлагавшую ему нагие, заостренные груди и смутную, прозрачную улыбку, и тут же на месте, в кустах на краю прогалины, награждал ее триппером, хроническим мучеником которого являлся. Потом, облизываясь от всплывшего в памяти предвкушения, говорил охотнику: «Смуглое мясо, смуглое мясо». Напившись однажды вечером, взбудораженный позывами похоти, которые частенько посещали его после дневной работы, охотник сторговал за запасную шину своего джипа вполне созревшую девушку, девственную, как породивший ее лес.

Едва заметная полоска красной хлопчатобумажной ткани закручивалась меж ее бедер, а длинная, волнообразная спина была прикрыта искромсанным бархатом кожи, ибо всю ее покрывали завитки и борозды племенных отметин, насеченные, когда у девушки начались месячные, — рельефный рисунок наподобие контурной карты неведомой местности. Женщины этого племени обмакивали свои волосы в жидкий ил и, накрутив их длинными прядями на палки, высушивали на солнце, пока каждая не становилась обладательницей прически из намертво свернувшихся кольцами локонов, неотличимых от обожженной, неглазурованной керамики; она выглядела так, будто ее голову окружал один из шиповатых нимбов, которыми награждены знаменитые грешники на картинках в учебниках для воскресных школ. Глаза девушки сохраняли мягкость и безысходность, свойственную тем, кто вот-вот всего лишится; она улыбалась бесстрастно, как кошка, которую устройство ее организма вынуждает улыбаться, хочет она того или нет.

Верования их племени приучили ее рассматривать себя как наделенную чувствами абстракцию, посредника между духами и животным миром; поэтому она относилась к горячечной, скелетообразной персоне своего покупателя почти без любопытства, ведь он был для нее не более, хотя и не менее, удивителен, чем любое другое мрачное проявление леса. Если она не воспринимала его к тому же и как человека, так только потому, что ее картина мира была настолько изощренной, что не признавала существенной разницы между нею, призраками и животными. Ее племя никогда не убивало; они питались одними кореньями. Он научил ее есть поджаренное на походном костре мясо; поначалу оно не очень-то ей понравилось, но она послушно его поглощала, как будто он приказал ей сподобиться причастия, поскольку она, увидев, как небрежно убивал он ягуаров, вскоре осознала, что он и есть сама смерть. После этого она стала смотреть на него с изумлением, ибо сразу же поняла, как возвеличила себя смерть, став принципом его жизни. Но когда он смотрел на нее, он видел лишь кусок курьезной плоти, за который не так уж дорого заплатил.

Он прободал, ошеломив, ее своей мужественностью, стоило же ране зажить, приспособил делить с ним спальный мешок и переносить шкуры. Он сказал, что именем ей будет Пятница, день, когда он совершил свою покупку, он научил ее говорить «хозяин», а затем растолковал, что так его нужно звать. Веки девушки трепетали, ибо, хотя она и могла шевелить губами и языком и воспроизводить за ним звуки, она их не понимала И каждый день он убивал по ягуару. Он отослал проводника, поскольку, купив девушку, в нем более не нуждался, и далее они продвигались весьма двусмысленной парой, а тем временем отец девушки понаделал для всей семьи из резиновой шины сандалий — в них они немного продвинулись в двадцатый век, недалеко, правда.

В ее племени рассказывали такую красочную сказку. Ягуар предложил муравьеду посостязаться в жонглировании, причем жонглировать нужно было собственными глазами, так что они вынули их из глазниц. В самом конце муравьед подбросил свои глаза высоко вверх, а они как упадут назад — бух! — на свое место в глазницах; но когда это же попытался сделать ягуар, его глаза зацепились за верхние ветви дерева, и он не мог до них добраться. Так он ослеп. Тогда муравьед попросил попугая сделать ягуару новые глаза из воды, и, как оказалось, новыми глазами ягуар мог видеть и ночью. Так что для ягуара все обернулось к лучшему; могла видеть в темноте и она, не знавшая своего имени девушка. Углубляясь все дальше и дальше в лес, прочь от крохотных поселений, он исторгал по ночам из ее плоти свое наслаждение, а она тем временем вглядывалась через плечо в очертания призраков в наполненном шорохами подлеске, призраков, казалось ей, убитых им в этот день зверей, — ведь она была из рода ягуара, и, когда его кожаный ремень врезался ей в плечи, глаза ее жалобно сочились волшебной водой, из которой были сделаны.