Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Он никак не мог примириться с дождевым лесом, который подавлял и опустошал его. Его начала бить малярийная дрожь. Он продолжал убивать, сдирал шкуры и оставлял за собой стервятникам и мухам тела.

Потом они добрались до места, где больше не было дорог.

Его сердце заколотилось в экстазе страха и щемящего желания, когда он увидел, что там, внутри, живут одни только звери. Он хотел уничтожить их всех и тем самым почувствовать себя не таким одиноким, и, чтобы пронизать это отсутствие своим истребляющим присутствием, оставил джип у забытого церковного прихода, где терялась зеленая тропа и где древний жрец виски просиживал дни напролет среди развалин своей заброшенной церкви, гоня из диких бананов огненную воду и в голос оплакивая крестный путь. Хозяин нагрузил на свою смуглую любовницу ружья, спальный мешок и тыквенные бутыли, наполненные жидкой лихорадкой. Кильватер тел позади себя они оставили на съедение растениям и стервятникам.

Ночью, подождав, пока она разведет костер, он охаживал ее — сначала прикладом ружья по плечам, потом своим членом, — после чего, хлебнув из тыквенной бутыли, засыпал. Утерев тыльной стороной ладони с лица слезы, она вновь становилась собою, и после нескольких недель совместной жизни она воспользовалась предоставившимся одиночеством, чтобы обследовать ружья — орудия его страсти, и, быть может, приобщиться к магии Хозяина.

Она прищурила глаз, уставившись вдоль длинного ствола, приласкала металлический курок и, тщательно направив дуло от себя, как, по ее наблюдениям, делал Хозяин, и подражая его движению, аккуратно на него нажала, чтобы посмотреть, не сможет ли и она вызвать столь разрушительный выдох. Но, к ее разочарованию, у нее ничего не вышло. В раздражении она прищелкнула языком. Присмотревшись повнимательнее, она, однако, сумела раскрыть секрет предохранителя.

Духи вышли из леса и расселись у ее ног, наклонив головы и наблюдая за ней. В знак приветствия она дружески помахала им рукой. Костер начинал угасать, но она отчетливо видела все сквозь прицел, ведь глаза ее были сделаны из воды, и, подняв ружье к плечу, как обычно у нее на глазах делал Хозяин, она прицелилась в диск луны, налепленный на небо за потолком сучьев у нее над головой, ибо хотела сбить луну, поскольку в ее системе вещей луна была птицей, а с тех пор как он научил ее есть мясо, она принимала себя за ученицу смерти.

Он проснулся в припадке страха и увидел ее, смутно освещенную угасающим костром, обнаженную, если не считать прикрывавшего срам лоскута, с винтовкой в руках; ему показалось, что ее покрытая глиной голова вот-вот превратится в гнездо хищных птиц. Она смеялась от удовольствия, доставленного ей телом спящей птицы, которую сбила с дерева пущенная ею пуля, и лунный свет блестел на ее странно заостренных зубах. Она верила, что подстреленная птица была ранее луной, и теперь в ночном небе ей виделся лишь призрак луны. Хотя они и заблудились, безвозвратно заблудились в нехоженом лесу, она отлично представляла, где находится; город духов всегда был ей домом.

На следующий день он наблюдал за началом ее карьеры снайпера, смотрел, как она сбивает с ветвей всевозможных косматых и пернатых лесных обитателей. Видя, как они падают, она всякий раз все так же радостно смеялась, ибо никогда не думала, что будет так легко населять свой очаг новоиспеченными духами. Но заставить себя убить ягуара она не могла, поскольку ягуар был эмблемой ее рода; она отвергала это решительными жестами рук и головы. Научившись же стрелять, она вскоре как охотник его превзошла, хотя в ее убийствах отсутствовал всякий метод, и они, беспорядочно паля направо и налево, шли вместе сквозь мглистый зеленый подлесок.

Убыль бананового спирта в тыквенной баклаге отмечала течение времени, а они оставляли за собой широченную полосу резни. Его возбуждало зрелище устраиваемых ею боен, и он покрывал ее в полном неистовстве, так грубо расталкивая срамные губы, что их внутренняя малиновая кожица от ссадин нагнаивалась, а укусы на шее и плечах сочились болезненными жемчужинами гноя, на которые облаком слетались жужжащие над ней мясные мухи. Язык ее воплей был внятен всем; даже обезьяны понимали ее муки, когда Хозяин изымал свою порцию удовольствия, но только не он. Все более походя на него, она относилась к нему все враждебнее.

Пока он спал, в темноте, которая ничего от нее не скрывала, она сгибала и разгибала пальцы, безо всякого удивления замечая, что ее ногти становятся все длиннее — изогнутые, твердые и острые. Теперь она могла царапать ему спину, когда он терзал ее, могла оставлять на его коже красные борозды; вскрикивая от наслаждения, он лишь брал ее все грубее и жестче, и, в страдальческом недоумении крутя головой с керамическими придатками то туда, то сюда, она полосовала своими когтями пустоту.

Они пришли к источнику, и она погрузилась в его воды, чтобы омыться, но тут же выскочила обратно, потому что прикосновение воды разбудило в ее коже крайне неприятное ощущение. Когда она нетерпеливо замотала головой, чтобы стряхнуть капли влаги, глиняные завитки слиплись вместе и растеклись у нее по плечам. Она не переносила больше жареное мясо и сырым сдирала его пальцами с кости, прежде чем заметит Хозяин. Ее алый язык уже не гнулся под двумя слогами его имени, «хо-зяйн»; когда она пыталась говорить, мускулы ее гортани сотрясало лишь нечленораздельное раскатистое мурлыканье, а еще она выкапывала в земле аккуратные ямки для своих экскрементов, настолько привередливой она стала с тех пор, как у нее отросли усы.

Его снедали безумие и горячка. Убив очередного ягуара, он оставлял его в лесу, не снимая испещренной пунктиром шкуры. Само обладание ею, после того как у нее отросли когти, уже было своего рода кровопролитием, и, следуя за ней по пятам с опьяненными непривычностью и напитком глазами, он наблюдал, как крапит перебивчатое узорочье процеженного сквозь листву солнца сбегающие вниз по ее спине рубцы племенных меток, пока не начинало казаться, что пятнистые пигментные зоны искусно подражают зверям, которые подражают узору проскальзывающего сквозь листву солнца, и если бы она не ходила на двух ногах, он бы ее застрелил. Ну а так он валил ее прямо в подлесок, среди орхидей, и втыкал в ее мягкую, влажную скважину другое свое оружие, одновременно впиваясь ей зубами в горло, а она всхлипывала, пока однажды не обнаружила, что плакать больше не может.

В день, когда кончилось питье, он оказался один на один с лихорадкой. Вопя и дрожа, он бестолково кружил по поляне, на которой она ушла из его спального мешка, она же прильнула среди лиан к земле и мурлыкала схожим с тихими раскатами грома голосом. Хотя было еще светло, вокруг, чтобы посмотреть, что она сделает, теснились духи бесчисленных ягуаров. Их невидимые ноздри кривились от предвкушения крови. Плечо, к которому она подняла винтовку, на ощупь было теперь совсем плюшевым.