Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Обреченный встает на колени. Он худ, бледен и грациозен. Ему лет двадцать. Повисшую над судным двором тишину пронизывает дрожь всеобщего предвкушения; грубые лица все до единого перекашивает одна и та же ухмылка. Ни звука, пожалуй ни звука не тревожит влажный воздух, разве что призрак звука, далекое всхлипывание, вполне может статься, завывание ветра среди тщедушных сосен. Обреченный встает на колени, кладет голову на плаху. Палач весомо вздымает блестящую сталь.

Падает топор. Разрубает плоть. Катится прочь голова.

Из разъятой плоти брызжет фонтан. Зрители вздрагивают, издают стон, хватают ртом воздух. И вновь берется за свое, принимается пиликать струнный оркестр, в то время как хор чахлых непорочных дев, хрипя и завывая — в этих краях это зовется пением, — заводит варварский реквием, называемый «УЖАСНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ — ЗРЕЛИЩЕ УСЕКНОВЕНИЯ ГОЛОВЫ».

Палач отрубил голову собственному сыну за преступное кровесмешение, за посягательство на тело своей сестры, прекрасной дочери палача, на щеках которой расцвели единственные в этих горных краях розы.

Гретхен перестала спать крепким сном. С того дня, как его отрубленная голова скатилась в пропитанные кровью опилки, брат в ее снах без конца мчится куда-то на велосипеде — даже несмотря на то, что, бедное дитя, она выбралась тайком, в одиночку, собрать терпкой и влажной, ворсистой земляники, его живые останки, чтобы принести их домой и похоронить за курятником, пока их не сожрали собаки. Но как она ни пыталась оттереть свой маленький белый передничек мылкими речными камнями, ей так и не удалось смыть пятна, проступившие на ткани словно розоватые призраки драгоценнейшего плода. Каждое утро, когда она выходит собрать на завтрак отцу вызревших яиц, она орошает искренними, но бесполезными слезами потревоженную землю, в которой гниют мозги ее брата, пока равнодушные наседки клюют и клохчут у нее под ногами.

Эти края лежат так высоко, что вода здесь никогда не закипает, как бы обманчиво ни выбивался пар из кастрюльки, так что вареные яйца у них всегда сырые. Палач требует, чтобы на утренний омлет ему шли только те яйца, из которых вот-вот вылупятся птенцы, и, ровно в восемь, со смаком поглощает желтый, с перышками, омлет, кое-где прошпигованный коготками. Гретхен, его сердобольная дочь, часто вздрагивает, ей слышится непокорное кудахтанье, доносящееся из все еще ледяного, еще не успевшего толком затвердеть клювика, который вот-вот захлебнется в кипящем масле, но ее отец, слово которого — закон, потому что он никогда не снимает маску, не прикоснется к яйцу, если в нем нет чуть было не родившейся птахи. Таков его вкус. В этих краях только палач может потворствовать своим причудам.

До чего же сыро и холодно здесь, высоко в горах! Студеные ветры гонят мягкие потоки дождя на почти отвесные пики; окутавшие их подножия еловые и сосновые леса, по которым рыщут волки, подходят разве что для сатанинских переплясов вселенского шабаша, а нескончаемый туман пропитывает унылое, убогое селение, обосновавшееся настолько выше полога повседневных небес, что пришелец поначалу не может дышать, а только хрипит и давится в этом разреженном воздухе. Пришельцы, однако же, попадаются здесь куда реже, нежели метеоры или громовые раскаты; здешним селениям чужда приветливость.

Подозрительность источают из себя даже стены грубо сооруженных домов. Они возведены из каменных плит и напрочь лишены окон, из которых можно было бы выглянуть наружу. Нелепое отверстие в плоской крыше выплевывает наружу скудные глотки домашнего дыма, внутрь же можно протиснуться с огромным трудом — через низкую, узкую дверь, расщелину в граните, так что каждый дом предстает постороннему взгляду столь же безликим, как те восточные демоны, чью анонимность не запятнали позором такие общие места, как глаза, нос или рот. Внутри этих уродливых, неподатливых хижин на место у беспорядочно чадящего домашнего очага в равной степени претендуют человек и домашнее животное — коза, бык, свинья, собака, — хотя собаки здесь часто впадают в бешенство и, роняя из пасти пену, проносятся по изрезанным колеями улицам, словно потоки в половодье.

Обитает здесь коренастое, угрюмое племя, хроническая недоброжелательность которого обусловлена и внешней средой, и врожденными особенностями. Всех их объединяет общее, не располагающее к себе выражение лица и физический склад. Лицам присущ безвольный, плоский, бескостный облик эскимосов, а глаза на них — мутные щели, поскольку их прикрывают не веки, а одна только дряблая складка эпикантуса. Их взгляд, взгляд пресмыкающегося, необычайно пристален, но не несет в себе ничего личностного, а улыбки исполнены такой неприкрытой злобы, что остается только радоваться, что улыбаются они не часто. С малолетства у них начинают гнить зубы.

Мужчины к тому же чудовищно волосаты, космами покрыты у них и голова, и тело. Волосы, равномерно и монотонно черные с багряным отливом, с возрастом седеют, приобретая оттенок усопшего праха. Женщины скроены с оглядкой на долговечность, а не на восхищение. Так как никто не носит обуви, их ступни с самого раннего детства начинают роговеть, а руки женщин, на долю которых выпадают все занятия, диктуемые примитивным сельским хозяйством, по размеру и очертаниям становятся схожи с кабачками, тогда как кисти все откровеннее напоминают формой совок, пока, наконец, со зрелостью не начинают походить на вилку о пяти зубцах.

Все без исключения грязны, все накоротке с паразитами. Кудлатая голова и грубая одежда мужчины кишат вшами, в них мельтешат блохи, в то время как его срамные части трепещут и пульсируют в слепых конвульсиях, как вздорный краб. Лишай, парша и чесотка встречаются слишком часто, чтобы о них стоило упоминать, а между пальцев на ногах еще с детства возникают очаги разложения. Они страдают от хронических недугов заднего прохода, виной чему варварская диета: жидкая каша, кислое пиво, лишь едва прижженное прохладным в высокогорье пламенем мясо, подкисший козий сыр, от которого, когда его ешь, как они, с ячменным хлебом, так пучит живот. Подобная снедь не может не внести весомую лепту в те расстройства, из-за которых в глаза бросается, что им всем не по-хорошему не по себе — первейшая отличающая их черта.

В этом музее болезней пастельная красота Гретхен, дочери палача, особенно бросается в глаза. Льняные косы так и подпрыгивают у нее на груди, когда она идет собирать из гнезд подозрительные яйца.

Их дни — прикровенные котловины тяжелого и угрюмого ручного труда, а ночи — влажные, леденящие, черные, трепещущие расщелины, чреватые непристойнейшими, всепоглощающими чаяниями, ночи, целиком посвященные воображению невыразимых желаний, мучительно зачатых подавленной чувствительностью, обычно изглоданных до нагноения черными крысами предрассудков, пока в их тела въедаются игольчатые зубы стужи.