Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Он говорил дрожащими губами: «Нет… не ему… нет… нет… мне… мне…» — и пытался заключить юную девушку в объятия, сведенный с ума обнаженной шеей и изысканными формами, угадываемыми под тонким батистом.

Несчастная попыталась закричать. Но он схватил ее обеими руками за горло, повторяя жутким голосом:

«Нет… не ему… мне… мне…»

Его пальцы, долго сжимаясь, расслабились только после ее смерти.

Затем он ринулся на труп.

Спустя час вернувшийся в свою комнату Франсуа-Жюль, придя в себя, ужаснулся чудовищности своего преступления. К мучительному горю от убийства своего кумира у него в уме примешивались и боязнь наказания, и ужас перед беспримерным бесчестьем, пятнающим его имя и преследующим его сына.

Затем несчастный успокоился, решив, что, так как все произошло в тишине, не может всплыть никаких улик или свидетельств и что, никогда ничем не обнаружив своей любви, он всей своей безукоризненно чистой жизнью предотвратит всякие подозрения.

В восемь часов служанка, привыкшая каждое утро будить Андреа, подняла тревогу, и Франсуа-Жюль сам вызвал представителей правосудия.

Внимательное обследование места преступления с абсолютной точностью показало, что за ночь никто не проникал в помещение, в котором спали только двое мужчин, с одной стороны, Франсуа-Жюль, с другой — Тьерри Фукето, недавно нанятый молодой слуга.

Так как Франсуа-Жюль, казалось, был вне всяких подозрений, все единодушно сочли виновным Тьерри, который, несмотря на пылкие протесты, был подвергнут предварительному заключению по обвинению в убийстве с последующим изнасилованием.

Примчавшийся из Парижа на неотложный зов отца, Франсуа-Шарль, как безумный, выл от горя перед обесчещенным трупом той, кто должна была освящать всю его жизнь.

Дело шло своим чередом, и Тьерри, против которого внешне свидетельствовало буквально все, был, несмотря на все свои горячие протесты, осужден присяжными, признавшими отсутствие предумышленности, на пожизненную каторгу.

Убежденная в его невиновности, мать Тьерри, Паскалина Фукето, почтенная сельчанка из окрестностей Мо, заверила его при отправке, что отныне единственной целью ее жизни будет его оправдание.

Снедаемый угрызениями совести, Франсуа-Жюль, которого днем и ночью неотвязно преследовал образ бедного каторжника, испытывающего вместо него тысячи мучений, потерял сон и здоровье: печень, которая всегда была его слабым местом, теперь тяжело терзала его и за несколько лет привела на край могилы.

Видя свою обреченность, он захотел составить признание, которое могло бы после его смерти привести к оправданию Тьерри, чьи незаслуженные беды не переставали неотступно его преследовать.

При жизни понуждаемый молчать страхом перед судебным преследованием и наказанием, которое навлекло бы на него признание, а также перспективой несмываемого позора, каковым бы заклеймил Франсуа-Шарля связанный с неминуемым процессом гнусный скандал, он остановился на мысли о полном посмертном покаянии.

Но свое послание, чтобы временно утаить выпускаемое им на свободу бесчестье, он решил поместить в надежный тайник, который, и сам по себе прославляя его достоинства, мог бы быть раскрыт лишь в результате целой серии манипуляций, подобранных с таким умыслом, чтобы заставить беспрестанно соприкасаться с почетными для него мелочами.

Когда-то самый большой успех в его карьере выпал на долю задорной комедии, целый сезон шедшей в Париже.

В самом начале торжественного ужина, посвященного сотому спектаклю, он открыл, достав его из складок своей салфетки, футляр, чья ширина составляла две трети высоты, внутри которого плашмя сверкало, все из оправленных в золотую пластинку драгоценных камней, маленькое факсимиле афиши этого дня, в складчину заказанное всеми его друзьями художнику-ювелиру. Благодаря плотной массе изумрудов двух различных оттенков на светло-зеленом фоне четко выделялся темно-зеленый текст. На тринадцати белых прямоугольных картушах различного размера, порожденных алмазной пылью, были написаны тринадцать фамилий актеров, из которых двенадцать — синими буквами большей или меньшей толщины, сделанными из подобранных по размеру сапфиров, а одно, первое и самое огромное, — броским красным шрифтом, составленным из множества рубинов. Сверху над всем этим господствовала завидная формула: « 100-е представление ».

Франсуа-Жюль подумал, что, выбранный в качестве тайника, этот предмет, увековечивший самый триумфальный день в его жизни, мог бы лучше, чем все остальное, прикрыть своей славой грязь его исповеди.

Следуя его дотошным указаниям, умелый парижский золотых и серебряных дел мастер, полностью ее выдолбив, незаметно превратил элегантную золотую пластинку во что-то вроде необычайно плоской коробочки, при этом ее верх, украшенный драгоценными каменьями, стал скользящей крышкой, сдвинуть которую можно было лишь после отключения некоей стопорящей системы, достигаемого нажатием ногтя на поставленный на пружинку рубин в большой красной строке.

Виновный поклялся себе спрятать там свои ужасные признания.

Что касается действий, долженствующих мало-помалу привести к обнаружению записи, Франсуа-Жюль решил, что отчасти они будут иметь отношение к некоторым последствиям одного давнего исторического события.

В 1347 году, вскоре после знаменитой осады Кале, Филипп VI де Валуа захотел вознаградить героизм шести горожан, которые босиком добровольно пришли к Эдуарду III с веревкой на шее, считая, что идут на верную смерть, и, удовлетворив таким образом требования вражеского монарха, спасли город от неминуемого разрушения, сами будучи обязаны своей непредвиденной пощадой лишь заступничеству Филиппины де Эно.

Расположенный сначала пожаловать им дворянство, Филипп VI счел, однако, сей дар чрезмерным, решив, что это приключение, высоко охарактеризовав их мужество, ибо они думали, что отдают свою жизнь, в общем-то приняло удачный оборот, не причинив им ни малейшего ущерба.

И все же подобному подвигу, совершенному притом зажиточными нотаблями, принимая во внимание вынужденный отказ от всякой мысли о каком-либо денежном вознаграждении, подобала лишь почетная награда.

Избрав компромиссный выход из положения, король принял решение пожаловать шести героям, оставляя при этом их прежнее сословие, некоторые дворянские привилегии.

Существовало много знаменитых семей, в каждой из которых старшему наследнику мужского пола по главной линии неизменно давалось одно и то же имя, начертываемое на официальных грамотах с какой-либо особо выразительной деталью, выпадавшей на долю одной из его букв; в зависимости от случая это могло быть либо «t», принимающее вид шпаги, поставленной на острие, либо «o», обращенное в щит внутренней арабеской, иногда «z», которое изысканное расчленение преображало в молнию, иногда «i», подражающее зажженной свече, — здесь «c», ставшее серпом, там «s», порождавшее излучину реки. Заинтересованное лицо умело быстро и точно набросать букву-виньетку. Последняя, являясь чем-то вроде дополнения к разнообразным геральдическим атрибутам, составляла отличие особо редкого и ценимого рода, которое всегда сопровождалось из ряда вон выходящей прерогативой принять таинство брака из рук епископа, облаченного в паллиум — надеваемое поверх ризы белое шерстяное одеяние, украшенное спереди и сзади длинными лентами, которое предназначалось для самых высоких церковных торжеств.