Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Покрыв несколько листков красивым сжатым почерком, Франсуа-Жюль записал свою исповедь на коломбофиле, сверхтонкой бумаге, предназначенной для переносимых голубями посланий. Он правдиво изложил все ab ovo, не опустив в заключение мотивировки любопытных этапов, призванных предшествовать нащупыванию местонахождения его рукописи, которую, тщательно сложив, он без труда схоронил в узком тайнике из золота и драгоценных камней.

Уже давно поддерживая себя лишь самым незначительным питанием, Франсуа-Жюль дошел до той степени слабости, которая заставила его слечь в постель. Ключ от своего закрытого кабинета он хранил при себе, чтобы предохранить преображенный лоб черепа-реликвии от преждевременного знака внимания, способного раскрыть его тайну еще до смерти, — которая скоропостижно настигла его по истечении двух недель.

Когда приспел черед разборки бумаг, обязательно следующий за любой кончиной, Франсуа-Шарль, зайдя однажды вечером после ужина в кабинет отца, уселся за рабочий стол, загроможденный бумагами, которые он и начал одну за другой просматривать.

Через два часа непрерывной сортировки он предоставил себе передышку и, поднявшись с сигаретой во рту, направился в поисках огня к открытой спичечной коробке, стоявшей на камине. Сделав первую затяжку, он встряхнул спичку, чтобы погасить ее и бросить в пепел, когда его взгляд рассеянно упал на череп в шляпе, ярко освещенный электрической люстрой в середине потолка.

Способный уловить мельчайшую необычность в облике привычного его взгляду с самого детства предмета, Франсуа-Шарль почувствовал вдруг, что его внимание разбужено лобными отметинами, которые, когда-то произвольные, образовывали теперь серию странных знаков, схожих, как он тут же заметил, со знаками на закраине легкого головного убора.

Заинтересованный, он отодвинул в сторону стеклянный покров и, прихватив череп со шляпой, вновь уселся за стол.

Там, воспользовавшись возможностью досконально и с удобствами обследовать его лоб, он заметил, что и в самом деле сетка, подвергшись изощренному преобразованию, составляла несколько строк рунического письма.

Чувствуя себя на пути к какому-то откровению, исходящему, вне всякого сомнения, от того, кого он оплакивал, Франсуа-Шарль испытывал нетерпеливое любопытство, чистое от всяких опасений, ибо отец всегда воплощал в его глазах порядочность и честь.

Слишком глубоко образованный, чтобы не знать рун, он быстро принялся переписывать французскими буквами таинственное высказывание на украшавшую стол маленькую грифельную доску, снабженную белым карандашом, — не забыв воспроизвести броскими заглавными буквами те два слова, которые кавычки рекомендовали ко вниманию. Потом он пошел взять в большом книжном шкафу рядом с камином указанный том — затем, еще раз водворившись на прежнее место, выписал внизу доски, произведя в посвященном Кортье абзаце требовавшуюся выборку букв, краткую сентенцию: «Рубиновая красная строка».

Перед ним сверкала драгоценная афиша, которая всегда, лежа в открытом футляре, украшала стол Франсуа-Жюля.

Он взял ее, затем с помощью лупы, валявшейся среди карандашей и перьев на расстоянии вытянутой руки, придирчиво обследовал яркое красное имя.

Спустя некоторое время он открыл в золотой пластинке незаметный круговой надрез рядом с одним из рубинов, который при малейшем нажиме, тут же предпринятом при помощи кончика ногтя, погрузился, чтобы, освободившись, тут же приподняться.

Отложив теперь лупу, он всего за несколько пробных попыток разгадал остатки секрета, и пластинка, мягко открывшись, выдала ему свое содержимое.

Бросив издалека в очаг докуренную сигарету, сильно заинтригованный при виде отцовского почерка, Франсуа-Шарль принялся за чтение ужасной исповеди.

Мало-помалу его лицо исказилось, а члены задрожали. Андреа, его дорогая подруга, его суженая, была любима его отцом, убита, а затем изнасилована им!..

Когда он кончил читать, его охватило оцепенение.

Адская тоска сдавила ему сердце. Сын убийцы! Ему казалось, что он чувствует, как эти слова, словно стигматы, горят у него на лбу.

Не в силах пережить свое бесчестье, он решил умереть той же ночью.

Но какое же решение принять касательно исповеди? Доносчик на собственного отца, если он выставит на свет найденный им документ, виновник, если он его уничтожит, безысходной затяжки пыток невиновного, Франсуа-Шарль, казалось, в любом случае был обречен на отвратительную роль.

Ему оставался единственный выход — вернуть все в первоначальное состояние. Сохранив таким образом пассивность, он оставит принятую отцом точную сумму случайностей руководить и далее обнаружением секрета, который останется окутан различными почетными заграждениями — мысль о них расстрогала его даже среди мук.

На чистой половине страницы, уцелевшей в конце исповеди, мучимый угрызениями совести, Франсуа-Шарль записал, чтобы однажды смогли узнать и вынести приговор о его поведении, сначала события этого ужасного вечера, затем, не опустив их мотивов, непосредственные свои планы касательно перепогребения признания и самоубийства.

Завершенный таким образом документ воссоединился с драгоценной афишей, тут же свернутой и положенной обратно в футляр на бархатное ложе.

Затем, вернув на место в шкафу том Сен-Марка де Ломона и стерев все с грифельной доски, Франсуа-Шарль вновь установил под стеклянным колпаком посреди камина череп, все еще наряженный в хрупкий головной убор.

После чего, вынув из кармана заряженный револьвер, который, учитывая уединенность его обитания, благоразумие предписывало ему постоянно носить с собой, он расстегнул жилет и упал мертвым с пулей в сердце; на звук выстрела прибежали.

На следующий день новость наделала в округе шуму.

Паскалина Фукето, цепляющаяся за идею реабилитации своего сына, заподозрила существование какой-то таинственной связи между убийством Андреа и этим самоубийством, которое никто не мог объяснить.

Зная из статей в прессе, чего добивается Кантерель от мертвых, она решила, что, логически рассуждая, искусственно оживленный Франсуа-Шарль должен будет пережить как самые из всех для него поразительные как раз те, без сомнения, наполненные драгоценными для дела Тьерри откровениями минуты, на протяжении которых какие-то факты подтолкнули его к самоуничтожению.

Благодаря лихорадочным хлопотам, повсюду оглашая свою идею, она добилась от правосудия, чтобы тело с целью дополнительного расследования было перевезено после панихиды из дома в Мо, который опечатали, в Locus Solus — невзирая на сопротивление семьи, состоящей из двоюродных братьев, которые из-за скандальных угроз опасались возможности смущающих последствий пересмотра дела Фукето.