Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Мальчик делает все украдкой. Правая рука свешивается у него за спиной, роняя хлебные крошки. Его лицо наполовину повернуто к руке, но глаза прикованы к ногам бредущего впереди старика. Старик обут в тяжелые, заляпанные грязью башмаки, высокие, с кожаными шнурками. Как и кожа самого старика, башмаки его иссохли, потрескались, изборождены глубокими морщинами. Штаны мальчика синевато-коричневые, оборваны внизу, на нем выцветшая красная курточка. Он, как и девочка, бос.

Дети распевают детские песенки о майской корзинке, о пряничном домике, о святом, который кормился собственными блохами. Возможно, они поют, чтобы снять со своих юных сердец тяжесть, поскольку вокруг стволов и ветвей дремучего леса сворачиваются кольцами едва заметные красновато-коричневые ручейки сумрака. А может, они поют, чтобы скрыть уловки мальчика. Скорее всего, они поют просто так, по бездумной детской привычке. Чтобы слышать самих себя. Чтобы восхититься своей памятливостью. Или развлечь старика. Заполнить тишину. Скрыть свои мысли. Свои ожидания.

Кисть и запястье мальчика, торчащие из рукавов курточки, которую он давно перерос (выцветший красный обшлаг — вовсе и не обшлаг, а просто оборванный край, измочаленная каемка выношенной ткани), задубели, чуть-чуть замараны, совсем детские. Пальцы короткие и пухлые, ладошка мягкая, запястье тонкое. Три пальца загнуты, удерживая крошки, растирая их, их подготавливая, тогда как указательный и большой бережливо стряхивают крошки одну за другой на землю, мгновение играя с ними, скатывая в шарики, сжимая, словно на удачу или для удовольствия, перед тем как их выпустить.

Тускло-голубые глаза старика уныло плавают в глубоких темных мешках, наполовину укутанные тяжелыми верхними веками под навесом кустистых седых бровей. Глубокие складки расходятся веером от их слезящихся уголков, наискось сбегают вниз мимо носа, оставляют глубокие следы на задубевших щеках и стягиваются ко рту. Старик смотрит прямо перед собой, но на что именно? Возможно, ни на что. На какую-то невидимую цель. Какую-то невозвратимую отправную точку. О его глазах можно сказать только одно: они устали. То ли они видели слишком много, то ли слишком мало, в любом случае они выдают отсутствие воли видеть что-либо еще.

Ведьма закутана в скрученный ворох черного тряпья. Ее длинное лицо мертвенно бледно и искажено от ярости, глаза сверкают, как горящие угли. Угловатое туловище изгибается то туда, то сюда, колышет черное тряпье — в черном сплетении мерцают и вспыхивают синие и аметистовые крапинки. Ее узловатые синюшные руки жадно хватаются за воздух, рвут в клочья одежду, жестоко когтят лицо и горло. Она безмолвно хихикает, внезапно издает безумный визг, хватает пролетающую мимо голубку и вырывает у нее сердечко.

Девочка, которая младше своего брата, весело прыгает по лесной тропе, свободно развеваются ее светлые локоны. Коричневое платьице грубо и безыскусно, но передничек наряден, а из-под потрепанного подола подмигивает белая нижняя юбка. У нее свежая, розовая и мягкая кожа, ямочки на коленях и локтях, розовые щечки. Юный взгляд девочки беззаботно перепархивает с цветка на цветок, от птицы к птице, с дерева на дерево, с мальчика на старика, с зеленой травы на подкрадывающуюся темноту; кажется, все это доставляет ей одинаковое удовольствие. Ее корзинка полна с верхом. Она, наверное, и не подозревает, что мальчик разбрасывает крошки? Не подозревает, куда их ведет старик? Ну и что с того, ведь это же игра!

Даже сейчас в лесу остается залитое солнцем место, с усыпанными мятным драже деревьями и кустами из сладкой ваты, где воздух свеж и пьянит, как лимонад. Медовые ручьи текут по гальке-монпансье, а леденцы на палочке растут на приволье, как анютины глазки. Здесь и стоит пряничный домик. Сюда приходят дети, но, говорят, никто отсюда не уходит.

Оперение у голубка белое, глянцевитое, мягкое, голова приподнята, грудь надута, кончик хвоста на какое-то перышко не достает до земли. Сверху он был бы виден на фоне блеклой тропы — смеси серых тонов и умбры с резкими коричневыми мазками сосновых иголок, — но если смотреть вровень с ним, сбоку, он сияет незапятнанной белизной на фоне оттеняющего его силуэт темного просвирника и далекого лесного зеленого моха. Движется только его крохотный клювик. Примеряется к хлебной крошке.

Эта песня про великого короля, который победил во множестве сражений, но поет одна девочка. Старик повернулся назад и с любопытством, но бесстрастно взирает на мальчика. Обернулся и мальчик, уже не украдкой, с протянутой в воздух рукой, но крошки с его пальцев не слетают. Он уставился назад, на тропу, по которой они втроем только что прошли, рот у него разинут, глаза полны испуга. Левая рука поднята, словно застыв за мгновение до возмущенного взмаха. Голуби склевывают раскиданные им хлебные крошки. Его уловка провалилась. Возможно, старик, в конце концов не такой уж несведующий в подобных делах, с самого начала знал, что так оно и будет. Девочка поет о прелестных вещицах, которые можно купить на рынке.

Ведьма так съежилась над своей добычей, что кажется всего-навсего кипой наваленного на столб черного тряпья. Ее бледные руки с длинными ногтями загибаются к груди, поглаживая какой-то предмет, голова свешивается ниже согбенных плеч, изможденный крючковатый нос просунут между беспокойных пальцев. Она пережидает, тихонько хихикая, косится налево, потом направо, затем подносит сердечко к глазам. Блестящее сердечко голубки сверкает как рубин, полированная вишенка, бриллиант, карбункул в виде сердца. Оно еще бьется. Тихие, лучезарные биения. Черные костистые плечи ведьмы содрогаются от ликования, от жадности, от вожделения.

Шальная клякса трепещущей белизны: голубь машет крыльями! Руки хватают его тельце, его головку, его грудку, маленькие руки с короткими пухлыми пальцами. Он судорожно молотит крыльями на фоне сумрачной лесной зелени, но сбит на землю цвета умбры. Мальчик падает на него сверху, его руки в крови от встречи с клювом и коготками.

К пряничному домику через сад цукатов и аккуратно выстроившихся короткими рядами сладких сосулек ведет мостовая из разноцветных вафель.

Теперь с губ девочки срывается не песенка, а исполненный боли крик. Корзинка с цветами перевернулась, короли и святые забыты. Она борется с мальчиком за птицу. Бьет его, наваливается сверху, дергает за волосы, тянет за красную курточку. Он съеживается вокруг птицы, пытается отбиться от девочки локтями. Оба плачут, мальчик от гнева и разочарования, девочка от боли и жалости, от оскорбленного сердца. Их ноги переплелись, кулаки молотят друг друга, летят перья.