Раймон Руссель - Locus Solus. Антология литературного авангарда XX века

Тускло-голубые глаза старика смотрят не вперед, а вниз. Взгляд искоса, скорбь и скука исчезли; глаза ясны, сосредоточены. Глубокие складки, расходящиеся веером от их влажных уголков, стягиваются внутрь; он коротко вздрагивает, как будто от какой-то внутренней раны, от какой-то боли, какой-то древней мудрости. Он вздыхает.

Девочка отбила-таки птицу. Мальчик, с трудом переводя дыхание, стоит на тропе на коленях и наблюдает за ней; его гнев почти схлынул. Выцветшая красная курточка порвана, в штаны набились пыль и сосновые иголки. Чтобы защитить голубка, она засунула его себе под платье и сидит коленками врозь, склонившись над ним и тихо плача. Старик нагибается, приподнимает ее светло-оранжевый передник, платьице, нижнюю юбку. Мальчик отворачивается. Голубок угнездился в ее маленьких округлых бедрах. Он мертв.

Тени стали длиннее. Посерели умбра, лаванда и зелень. Но тельце голубка все еще сияет в сгущающемся сумраке. Кажется, что белизна его взъерошенной грудки дает отпор ночным угрозам. Он усыпан цветами, которые начинают увядать. Старик, мальчик и девочка ушли.

Балки в пряничном домике — лакричные палочки, скрепленные ирисками, обшитые имбирными пряниками и облицованные карамелью. Из шоколадной крыши то тут, то там растут дымовые трубы из мятных палочек, окна окаймлены меренгами. Ах, что за домик! Но лучше всего в нем дверь.

Лес здесь дремучий, глухой. Ветви тянутся вперед, как руки. Снуют бурые звери. Мальчик ничего украдкой не делает. Девочка несет свою корзинку для цветов, но не прыгает и не поет. Они идут, взявшись за руки, широко открыв глаза и глядя прямо перед собой, прямо в лес. Впереди, указывая путь, тащится старик, он волочит свои старые тяжелые башмаки с кожаными шнурками то по отсыревшей пыли, то по подлеску.

Глаза старика, тусклые при солнечном свете, теперь, кажется, сверкают в поздних сумерках. Возможно, скопившаяся в них влага собирает последние мерцающие отсветы дня. Вернулся взгляд искоса, но теперь в нем кроется не усталость, а, скорее, сопротивление. Его рот открывается, словно для того, чтобы что-то сказать, сделать выговор, но зубы крепко сжаты. Ведьма изгибается, дрожит мелкой дрожью, ее черное тряпье кружится, колышется, полощется. Из своей тощей груди она вынимает бьющееся алое сердечко голубки. Как оно сияет, как бушует, как оно танцует в сумраке! Старик больше не сопротивляется. Вожделение разглаживает его лицо и затуманивает старые глаза, в которых теперь сверкают отражения рубинового сердечка. Гримасничая, он рушится вперед, подминая под себя хихикающую ведьму, кубарем летит в заросли ежевики, впивающейся в его одежду.

Дикий визг пронзает тишину сумрачного леса. Птицы взлетают с ветвей, подлесок оживает встревоженными зверями. Старик замирает на месте, одну руку он поднял перед собой для защиты, другую, словно движимую тем же инстинктом, протянул назад, чтобы прикрыть детей. Выронив корзинку с цветами, девочка кричит от ужаса и бросается вперед, в объятия старика. Мальчик бледнеет, ежится, как будто его тело влажно окутывает холодный ветер, но мужественно не отступает. Какие-то формы, кажется, изгибаются и сворачиваются кольцами, из лесной подстилки сочатся призрачные испарения. Девочка всхлипывает, и старик покрепче прижимает ее к себе.

Кровати просты, но надежны. Их расстелил сам старик. Садится солнце, комнату наполнили тени, дети укрылись под одеялами. Старик рассказывает им историю про добрую фею, которая обещала бедняку выполнить три его желания. Желания, как он знает, были потрачены впустую, но в таком случае впустую он рассказывает и историю. Он добавляет к рассказу подробности о доброй фее, какая она ласковая, добрая и красивая, потом дает детям завершить историю своими собственными желаниями, своими собственными мечтаниями. Далее на него накладывается жестокое требование. Почему доброта всех желаний ни к чему не приводит?

У лесной тропы лежит опрокинутая цветочная корзинка, вокруг рассыпаны увядшие цветы. Под ее разверстым зевом растянулись, темнее запекшейся крови, тени. Тени длинны, ибо опускается ночь.

Старик свалился в заросли ежевики. Дети, всхлипывая, помогают ему оттуда выбраться. Он сидит на лесной тропе, уставившись на мальчика и девочку, и как будто их не узнает. Всхлипывания затихают. Дети теснее прижимаются друг к другу, в свою очередь уставившись на старика. Его лицо поцарапано, одежда порвана. Он неровно дышит.

Солнце, песенки, хлебные крошки, голубок, опрокинутая корзинка, долгое наступление ночи: куда, спрашивает себя старик, подевались все добрые феи? Раздвигая ветки, он прокладывает путь. Дети идут следом, молчаливые, напуганные.

Мальчик бледнеет, сердце колотится у него в груди, но он мужественно не отступает. Ведьма корчится, ее черное тряпье трепещет, бьется о изогнутые ветви. С тихим соблазнительным хихиканьем она держит перед ним блестящее вишнево-красное сердечко голубки. Мальчик облизывает губы. Она отступает назад. Сияющее сердечко бьется нежно, ровно, волнующе.

У доброй феи искрящиеся голубые глаза и золотые волосы, мягкий кроткий рот и нежные руки, которые ласкают и утешают. Крылья из тончайшего газа растут из ее гладкой спины, на безупречной грудной клетке — две упругие груди с яркими, как рубины, сосками.

Ведьма, протягивая пылающее, бьющееся сердечко мальчику, отступает назад, в лесную тьму. Мальчик нерешительно следует за ней. Назад. Назад. Набухшие глаза пылают, ведьма отводит рубиновое сердечко к своей темной, тощей груди, затем, через плечо, подальше от мальчика. Зачарованный, он преследует его, слегка ее задевает. Узловатые, синюшные пальцы впиваются в бедную одежду, красную курточку и синевато-коричневые штаны, застают врасплох его мягкую юную плоть.

Плечи старика пригнулись к земле, лицо испещрила морщинами скорбь, шея покорно склонена вперед, но глаза сияют как горящие угли. Он прижимает к горлу свою изодранную рубаху, пристально вглядывается в мальчика. Дрожащий мальчик стоит в одиночку на тропе, уставившись в жуткую лесную тьму. Формы шепчут и сворачиваются. Мальчик облизывает губы, делает шаг вперед. Лесную тишину разрывает ужасный вопль. Лицо старика искажает гримаса, он отталкивает в сторону всхлипывающую девочку, наотмашь бьет мальчика.

Больше никаких крошек, никакой гальки, никаких песен и цветов. Эхо от пощечины разносится по жуткому лесу, удваивается уже своими отголосками, складывается в конце концов в звук, не лишенный сходства с хихикающим шепотом.