Владимир Зарев - Разруха

— Н-на свитер для Иглики мне хватит… она такая худенькая.

Когда Генерал вызвал его к себе на дачу в село Железница (по сути это был обычный сельский домишко, надраенный до блеска, как солдатские сапоги, с железными бочками под водостоками для сбора дождевой воды), вернувшись, он тут же все рассказал Марии, растерянный и испуганный до беспомощности.

— Не соглашайся! — сказала она ему тогда.

— Это приказ! — соврал он.

— Никто не может отдать такой приказ.

— Может, — снова соврал он.

Через месяц Боян поспешно ушел из министерства, сменив тишину своей фотолаборатории на изысканную суету отеля «Нью-Отани», на круглосуточную занятость. Деньги ошеломили его, как весенний град, нарушивший его ленивую жизнь. Сначала он их считал, у него болели пальцы от перелистывания купюр в пачках, их тонкий свистящий шепот его оглушал. Он считал их из страха, он их боялся, боялся ужасающей возможности ошибиться, а пересчитав, спешил положить их в абонированный в «Нью-Отани» сейф, поскорей отделаться, отряхнуться от этой блестящей зелени, как от кошмарного сна. Он потерял сон, страсть к футболу, даже чувство половой принадлежности… но получил взамен старенький БМВ (от одного араба, перекупщика краденых автомашин), потом — Мерседес, продал свою жалкую «двушку» в забытом богом квартале «Люлин» [21] «Люлин» — непрестижный квартал новостроек в Софии. и заплатил восемьдесят девять тысяч долларов за двухуровневую квартиру в двести квадратных метров в аристократическом квартале «Лозенец», с витой лестницей из гостиной на верхний этаж, с четырьмя спальнями и видом на Витошу — просыпающуюся и засыпающую Витошу. Может, именно тогда он и потерял Марию?

Именно в эти месяцы стремительного обогащения ее заикание вдруг усилилось, а он ничего не знал о ее страхах. Возвращаясь, заставал ее уже спящей, но не в их спальне, а в комнате одной из дочерей, крепко обнимающей свое подобие. В комнате витал присущий Марии запах детского мыла. Жена работала лаборанткой в косметической фирме «Арома». И навсегда впитала в себя аромат эссенций, трав и магии. Он заставил ее уйти с работы, покинуть ее собственный мир колб и пробирок, ароматов и дистиллированной утонченности, заставил ее сидеть дома и воспитывать их дочерей. Мария страдала и не простила ему этой щедрости.

— Твои дети… — сказал он ей девять лет тому назад.

— Наши дети… — поправила она его.

И она стала исчезать — то на полдня, то порой часов на десять. Он купил ей мобильный телефон, но Мария его отключала, в те первые годы Боян был в постоянном стрессе и занят до умопомрачения, но тогда ему еще было необходимо поделиться с кем-то, рассказать кому-то о преследовавших его страхах, и тишина, выросшая между ними, его огорчала. С Марией происходило что-то непоправимое, что-то, требовавшее от него времени, чтобы это понять, а у него не было времени, у него в избытке был только снедающий его страх. Он считал деньги, дрожа от исходящей от них абстрактной угрозы, Мария становилась все рассеянней, забывала ключи, имя женщины, которая убирала у них в доме, дни родительских собраний в частном колледже их дочерей. В день, когда Генерал умер от рака легких, получив перед этим еще и инсульт, его речь стала малопонятной и приобрела еще более приказную форму, когда Боян вдруг осознал, что он свободен и испытал всю необъятную тяжесть свободы, он рано вернулся домой, переоделся в белую, скрипуче-накрахмаленную рубашку и спросил Марию:

— Умоляю, скажи… что с тобой?

— Я устала, — ответила она, не заикаясь.

— От чего? — изумленно и сочувственно спросил он.

— Устала ждать… — нервно ответила она.

— И чего же ты так ждешь? — выдавил он из себя улыбку.

— Когда все это закончится… — снова без запинки произнесла жена.

— Наше будущее только начинается, — прервал ее он.

— Это наше прошлое только начинается, — нелогично возразила она. — Ты понимаешь, ты отдаешь себе отчет в том, что все это, все, что нас окружает, нам не принадлежит?

Минувшей зимой он окончательно уверился в том, что у Марии есть любовник. Она бросала деньги на ветер, готова была купить все, что угодно — от столовых приборов до серебряного сервиза на двенадцать персон, лишь бы это было дорого, чрезмерно дорого, непотребно дорого. Это явно не доставляло ей удовольствия, но помогало убивать время или каким-то странным способом позволяло ей чувствовать себя ближе, заботиться о нем.

— Зачем ты это делаешь? — поинтересовался он однажды.

— Чтобы приблизить конец, — ответила она абсолютно серьезно.

— Но ведь я еще в самом начале, — чувство всесилия власти уже подчиняло его ум, как болезнь овладевает телом.

— Я т-тебя л-люблю, — заикаясь, сказала она, но сказала так странно, что лишь усилила его страх по поводу ее любовника, подозрение, что она бросила его, потому что нашла себе другого, — в-все еще л-люблю.

Боян больше не пересчитывал денег, не потел при виде шуршащих пачек, теперь для этого у него были специальные люди. Скользкий гаденький страх отступил, как уступает зима напору весны, но мысль о предательстве Марии его бесила. Он почувствовал себя преданным, что-то в нем было искалечено, и он ожесточился, стал думать о мести. Обратился в детективное агентство, находившееся на Площади журналистов, и нанял одного кретина с сальными космами и бегающими глазками. Через две недели детектив явился к нему в строящийся новый офис, вытащил толстый пакет с фотографиями и голосом заядлого курильщика, злого, но покорного пса, отрапортовал, что жена Бояна ежедневно посещает какое-то сектантское логово, связанное с восточным мистицизмом, а точнее, с буддизмом. В известном смысле, она «это сборище» и финансирует — именно так он выразился. Жена профинансировала приезд в Болгарию какого-то ламы Шри Свани и сняла зал для его «проповедей». Это определение принадлежало тоже детективу. Мария посещала все эти мероприятия, но:

— … к вашей радости, — с неприкрытым сожалением заявил он, — ее никогда не видели с мужчиной.

После каждого сборища она садилась в свою Ауди и сразу возвращалась домой. И только теперь он вспомнил о несметном количестве эзотерической литературы: книги о розенкрейцерах, труды Елены Блаватской, Рудольфа Штайнера, Элифаса Леви, Мариетты Форчен, Карлоса Кастанеды, Далай-ламы и других им подобных, которые жена старательно выстраивала на полках книжного шкафа, как в свое время старательно складывала и выравнивала стопочками на полках в шкафу маечки и носочки их дочерей. Самая сокровенная часть ее материнства, их взаимной любви была отодвинута в сторону, опорочена. Нечто осквернило их дружеское доверие, — но это нечто было ненаказуемо.