Марина Палей - Хор

Несколько раз Андерс и его жена, которые заезжали к Кристе по делу (в области модных фасонов и выкроек), останавливались в ошеломлении на середине фразы: если в это время Криста бралась за сковороду, то любая фраза обрывалась – потому что любой, произнося что-то очень для него важное и натыкаясь при этом на мутный, ничем не пробиваемый, обращенный к капусте, гороху и репе, взор кухарки, чувствовал, что за ней, этой кухаркой, стоит энигматическая земная истина, несокрушимая мощь и вселенская правота; он чувствовал кроме того, что она, кухарка, является сердцевиной данного мира, его осью и его основой (хотя с позиций здравого смысла такая комбинация невозможна), а он, мелящий языком, – так себе, не к месту расшалившимся карапузом. Да что там говорить! Даже царь Соломон, окажись он перед Кристой в момент кухонной ее готовки, почувствовал бы себя ни кем иным, как лопоухим шалопайчиком.

11.

Андерс отсидел весь обед по той причине, что все еще надеялся на чудо. Обидно было ему, уже не вполне мальчугану, который ужа раз плюхаться в давно уготованную лужу. Сестру он знал хорошо, но почему-то – может быть, с отчаянья – понадеялся, что ее житейская мудрость, уплощающая всё и вся, переводящая в двухмерность даже Господа Бога, – эта житейская мудрость, такая же спокойная, медлительная и неодолимая, как асфальтовый каток, облегчит его боль пусть кратковременно – хотя бы как первая помощь тяжелораненому.

Однако вышло иначе. Ненавистным ему ритуалом готовки он оказался ранен еще больше, а уйти не смог, поскольку, сразу по приходу, опрометчиво заявил, что располагает временем (так что Криста немедленно прикомандировала его чистить картошку и лущить бобы).

Вышло иначе – еще и потому, что после обеда Криста дала ему один полезный адрес, которым он мог воспользоваться в случае надобности.

А третье непредсказуемое обстоятельство заключалось в том, что Андерс, чистя картошку, внезапно заметил на кухонной стене een tegel tje,[39] который раньше висел на том же самом месте лет пятнадцать. И для Андерса, все эти годы, он оставался невидимым. А тут вдруг hettegeltje словно сам, собственной волей, четко вычленился из роения и тесноты мелких предметов кухни:

VAN HET CONCERT DES LEVENS

KRIJGT NIEMAND EEN PROGRAMMA.[40]

Сказать по правде, Андерс, в душе своей, всегда немного иронизировал над тяжеловесной мудростью крестьян, любых едоков картофеля … Этот многозначительный тон казался ему всегда чем-то самим собой разумеющимся – ведь полуграмотность неизбежно сращена с пафосом – притом мрачным, неповоротливым, самопародийным. Однако до градуса ехидной насмешки его бархатистая ирония никогда не доходила – все-таки домашнее воспитание Андерса было вполне традиционным, то есть следовавшим наиглавнейшему правилу (тех же едоков картофеля ) – правилу, также высеченному на кухонных скрижалях: "Doe maar gewoon, dan doe je gek genoeg".[41]***

Конкретно это означало вот что: не имей мнений; не выделяйся; извиняйся с придурковато-вежливой улыбкой перед туристом-японцем за свое незнание японского языка; извиняйся с вежливо-придурковатой улыбкой перед беженцем-угандийцем за свое незнание языка ачоли; ни в коем случае не одалживай денег у частных лиц; ни в коем случае не одалживай денег частным лицам; не читай заумных книг (а лучше не читай книг вообще – ну разве что Библию); не позволяй какому-либо хобби превратиться в страсть; не задумывайся глубоко (а лучше – не задумывайся вообще); копи деньги; время для печенья с чаем – восемь часов вечера; в Испании – жаркий климат; в Румынии – бедное население; хорошая погода всегда лучше плохой; иметь много денег всегда лучше, чем иметь мало; вкусная еда всегда намного вкусней, чем невкусная – и т. п.

Андерс прислушался к внутреннему голосу и услышал, что это голос жены. И он вновь убедился, что с какого-то неуловимого времени у него не стало внутреннего голоса, даже того, робкого, ущербного – изначально полузадушенного вышеозначенным краеугольным нидерландским правилом

"поступай обычно", которое практически осуществлялось через подчинение мамаше, директору гимназии, декану отделения в колледже, немецкому надсмотрщику на дрезденском заводе, вышестоящему боссу на страховой службе, приходскому священнику, Господу Богу – не стало даже того робкого, очень приличного полузадушенного голоса, а вместо него в сознание Андерса вселился отчетливый, постоянно звучащий голос жены (хотя она никогда ничего подобного в реальности не произносила).

Он убедился, что у него не осталось даже и своего зрения, его кто-то подменил зрением жены, но ужас заключался в том, что его душа, душа Андерса ван Риддердейка, оставалась прежней – он, Андерс ван Риддердейк, с макушки до пят, остался сыном этих обширных водных пространств, этих крошечных домиков (которые дураки-туристы считают "кукольными", "игрушечными", почти сувенирными, не понимая, что они таковы от бедности и тесноты, от скудости, от нехватки пространства – самого важного, что необходимо всему живому); все привычное, прежнее, свое - стало ему, Андерсу ван Риддердейку, немилым, чужим – и вот он чахнет, он медленно умирает от этого несоответствия между своими же собственными свойствами: его душа словно безоговорочно отторгается телом.

Он снова взглянул на het tegeltje – глазами жены – какими ж еще – и, к ужасу своему, уловил, какой-то иной, новый, прежде ускользавший от него смысл.

12.

Себастиан ван дер Аалс, учитель той влаардингенской мужской гимназии, где добывал знания Андерс, был родом из Фландрии. Он преподавал нидерландский язык и литературу. Кроме того, если заболевал историк, человек крайне желчный, хромой – и вдобавок заика, господин ван дер Аалс, к шумной радости гимназистов, брал в руки и курс Всемирной истории, ловко выуживая из подведомственной ему канализационной Леты множество таких (специфически помогавших Провидению) деталей, как сексуальные забавы греческого философа – или циклопический половой орган римского полководца – или различие в размерах молочных желез у леди Помпадур ,etc.

Во время Первой мировой войны, живя еще в Бельгии, он получил осколочное ранение в спину, из-за чего в ней пострадало несколько грудных межпозвоночных хрящей; это привело поврежденную ткань к атрофии (усыханию), а самого увечного – к необходимости пожизненного ношения жесткого корсета. Наличие под бельем загадочного корсета (о котором знала, конечно, вся гимназия) проявляло себя в спесиво закинутой голове, противоестественно выгнутой шее, паранойяльной палкообразности всего тела – и зловещем отсвете словно бы неизбежного рокового конфликта. Короче говоря, благодаря корсету, Бас (как его называли приятели – и, за глаза, ученики) внешне напоминал сразу двух трафаретных сценических персонажей, типичных для увеселительных летних павильонов в провинции, а именно: белогорячечного гусара, маниакально алчущего дуэлей, дебошей и мордобоя – а, наряду с ним, как ни странно, – дидактичного, железного, несгибаемого дурака-резонера.