Марина Палей - Хор

14.

"Это что, стишки?" – брезгливо поморщился учитель.

"Нет, – удивился Андерс. – Я так не думаю. Просто записал… набор горестей, что ли… Что, где и как болит – в таком, что ли, духе".

"А я думаю, Анди, это стишки. Вот глупость-то несусветная! Или жена у тебя любит стишки?"

"Ну… как сказать…"

"Погоди-ка…" – Бас придвинул поближе листки, поправил очки и, к ужасу Андерса, громко, с омерзительной канцелярской интонацией, мощно сопя от старания, продекламировал:

бессчетное множество раз

я признавался себе,

что ты уже не вернешься ко мне,

не вернешься вовек,

но даже не это было самым страшным,

знаешь, мне казалось,

вот что самое жуткое,

не совместимое с дыханием,

не совместимое с биением сердца:

мне казалось,

я не встречал тебя никогда,

ты не была даже рядом со мной никогда,

и даже сон о тебе был чужим…

Голова Баса, из-за корсета и выгнутой шеи, оставалась, как и всегда, словно бы "вдохновенно откинута", отчего впечатление выходило еще омерзительней.

"А что? Недурственно, если подумать… Все дамы любят стишки – брось ты, Анди, будто не знаешь… Только не надо так мрачно! Вот посмотри, как у меня… сейчас…"

Несмотря на возраст, он ловко, то есть привычно, нырнул в свой канцелярский шкаф. Для этого ему надо было сделать просто два шага по гостиной и открыть дверь кабинета. Папка, которую он мгновенно достал, имела желтоватый (скорее, грязно-белый) цвет, шнурки у нее были оторваны.

Бас сел за фортепиано, поставил на место для нот один из листков и, бегло, слегка даже неряшливо, перебирая клавиши, затянул хмельную мелодекламацию:

Женщина – это Леда и лебедь едино.

Да: Леда и лебедь.

Что в ней от Леды?

Предчувствие лебедя.

Что в ней от лебедя?

Шея и белизна.

Крылья и верность.

Да: верность!

О, госпожа!..

Я – твой лебедь…

И – несколько эффектных элегических аккордов вдогонку – словно бы впадающих в истому, в сладкую посторгиастическую дрему. И – откровенно победоносный взгляд в сторону Андерса.

Тот осторожно взглянул на выстроенные в ряд папки – их корешки виднелись в проеме кабинетной двери, тошнотворно напоминая старые, истертые, давно не чищенные зубы. Продукция внутри этих папок наверняка имела запашок хронического кариеса…

"А? так-то, парень, – учитель аккуратно вложил листок назад в папку. – Бабы сыпались, словно град небесный, дай бог ноги. Да, вот так, Анди… Бывали времена… – его глаза вдруг резко покраснели, как у вампира на картинке из детской книжки. – А теперь…– он потянулся к бутылке. – Анди, старина! Меня никто не понимает!.."

"А женщины?" – машинально отозвался Андерс.

"Женщины!.. – презрительно хрюкнул учитель, и его физиономию исковеркал жуткий сардонический оскал, словно он, укушенный заразным псом, вот-вот отдаст концы от клинического бешенства. – Возвышенная поэзия для них, Анди, – всего лишь аперитив к главному блюду… к мясному блюду… к мясному блуду, я хотел сказать…" – его язык уже заплетался.

("Господи! – с отчаяньем взвыл про себя Андерс, которому поздновато открылась зловещая перспектива собственного визита. – Кто это из классиков сказал, что ни в коем случае нельзя находиться ночью в одной комнате с борзописцем? Ибо затерзает тот до смерти чтением своих опусов? Кто? Кажется, Chekhov?")

15.

Каспар ван дер Брюгген, психиатр, практикующий частным образом коммуникативную психорелаксацию, то естьсвой запатентованный метод (притом в те библейские времена, когда психотерапевты в Европе еще не кишели кишмя, как бесы на кончике иглы), мениир ван дер Брюгген, врачеватель, порекомендованный Андерсу Кристой,жил возле зоопарка, в районе Blijdorp.[44] Этот северный район Роттердама вполне оправдал свое название во время бомбежки тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда души менее счастливых (т. е. проживавших ближе к центру) роттердамцев, мгновенно оказались катапультированы за пределы земных понятий.

Через сорок с лишним лет после той бомбежки, некой ночью, при крупных летних звездах , крупнейший поэт эпохи, силой тканевой несовместимости отторгнутый из давшей ему жизнь страны, будет сидеть в центре Роттердама, на самом верхнем этаже небоскреба (который корбюзьевским чертополохом взошел из этой скудной почвы, интенсивно удобренной в одночасье человеческими телами и раскаленным металлом), – этот поэт будет сидеть в фешенебельном ресторане, попивать превосходно расслабляющий напиток из высокосортного винограда; он будет сидеть на уровне, достигнутом уже взлетевшими здесь некогда на воздух, – и открытая память, как открытая рана, лютой болью захлестнув его глотку, не даст сделать большому поэту большой русский глоток.

…На протяжении монолога, то есть робкого ручейка жалоб, принадлежавшего пациенту, мениира ван дер Брюггена, специалиста в области психорелаксации терзали две мысли. Вообще-то это были, скорей, ощущения, потому что работал он хорошо , то есть никакие мысли (издержки рабочего процесса) у него не должны были возникать по определению.

Первое ощущение касалось обеда. К счастью, голоден психиатр не был, а то пришлось бы ему, булькающему желудочным соком, чего доброго, мысленно медитировать, дабы как-то скрыть свой голод и ненависть к пациенту. Но специалист в области психорелаксации был не настолько неосмотрителен, чтобы мучить себя визитерами в непосредственной близости наступающего обеда.

Сеанс с Андерсом ван Риддердейком был назначен на послеобеденное время. Однако – вот незадача – сегодня психиатр растянул обеденную трапезу (она, надо сказать, того стоила), а потому не успел вздремнуть. То есть он поел плотно, очень даже плотно, и, в силу этого (а именно – в силу крови, позорно предавшей мозг и ринувшейся подхалимски обслуживать желудок), психиатр мучительно хотел спать. И "мысль" его (назовем так) – по поводу происходившего – была соответствующей: "Godverdomme, надо было пообедать быстрее – тогда бы успел и вздремнуть… Идиот!"

И вот, борясь с послеобеденным, то есть самым злокозненным Морфеем, психиатр, время от времени (как это делают полусонные водители, будя самих себя, дабы не влипнуть в аварию), бросал Андерсу несколько фраз из своей профессиональной коллекции. Например:

"А теперь повторите все то же самое – с самого сначала и, вот что важно, - гораздо, гораздо медленней".

Или:

"Если у вас возникают мысли о самоубийстве, почему вы до сих пор не осуществили свой план?"

И затем снова:

"А теперь повторите все то же самое – с самого сначала и, вот что важно, - гораздо, гораздо медленней".

Или:

"Вам полезно поплакать. Выплакаться вам даже необходимо. Плачьте сейчас, если можете".