Джилл Сантополо - Свет, который мы потеряли

– Хочу бросить эту работу, – прошептал ты, словно в темноте говорить вслух было небезопасно.

– Бросай, – тоже шепотом сонно отозвалась я. – Кто тебе мешает.

Большим пальцем ты потер мою грудь снизу.

– Хочу заниматься чем-то, что имело бы смысл, – продолжал ты, горячо дыша мне в затылок. – Помнишь, как ты говорила?

– Угу, – отозвалась я, засыпая.

– Но я тогда не понимал этого.

– Не понимал чего? – пробормотала я.

– Дело не только в том, чтобы уметь видеть красоту, – сказал ты; слова твои никак не давали мне уснуть. – Мне хочется снимать все: и счастье, и печаль, и радость, и смерть. Мне хочется снимками рассказывать людям о жизни. Ведь ты меня понимаешь, правда, Люси? Вот Стефани не понимала. Но ты была там со мной. Ты знаешь, как это меняет взгляд на мир.

Я повернулась к тебе лицом и мягко поцеловала.

– Конечно понимаю, – шепотом отозвалась я и провалилась в сон.

Но на самом деле я не очень-то поняла, что ты имел в виду, и не знала, как далеко это затащит тебя. Что это в конце концов приведет тебя сюда, к этому мгновению. Я была пьяна, я очень устала, я была наконец с тобой, в твоих объятиях – именно так я не раз себе это представляла. В ту минуту я согласилась бы с тобой, о чем бы ты ни спросил.

Ты, конечно, бросил работу и пошел на курсы фотографии. Мы продолжали встречаться, и чем больше времени проводили вместе, находя друг в друге утешение, обретая надежду, черпая энергию в объятиях, тем крепче становилась наша, так сказать, физическая связь. Мы раздевались даже в туалетах ресторанов – не было сил ждать, когда доберемся до дому. А на улицах порой, когда наши губы впивались друг в друга и выпирающие кирпичи вонзались нам в спину, мы готовы были раздавить друг друга о стены домов. Мы устраивали пикники в парке, набрав с собой бутылок из-под яблочного сока, наполненных белым вином, и валялись на земле, вдыхая аромат влажной земли, свежескошенной травы и запах друг друга.

– Расскажи про своего отца, – попросила я однажды, через несколько месяцев после того, как у нас началось все заново и мы словно скользили по краю тектонического разлома, шагнув с открытыми глазами на край обрыва и рискуя свернуть себе шею.

– Да рассказывать особо нечего, – отозвался ты и подвинулся, чтобы моя голова умостилась на твоей груди. Твой голос оставался все таким же беззаботно-веселым, но я почувствовала, как напряглись твои мышцы. – Козел он был, – добавил ты.

– Почему козел?

Я повернулась, обняла тебя за талию и прижалась к тебе еще крепче. У меня иногда возникало чувство, что мы с тобой хотя и близки, но все-таки недостаточно. Хотелось залезть тебе внутрь, забраться в твой мозг, чтобы узнать о тебе все, что можно.

– Папаша мой был… непредсказуемый, – медленно проговорил ты, словно выбирал это слово с наиболее возможной тщательностью. – Однажды… я уже был достаточно большой… мне даже пришлось защищать маму.

Я подняла голову и заглянула тебе в лицо. Не знала, что сказать, как далеко можно заходить в своих вопросах. Хотелось узнать, что значит «достаточно большой». Четыре года? Или десять? Или тринадцать?

– О, Гейб… – Это единственное, на что я решилась.

Жаль, конечно.

– Они с мамой познакомились в художественной школе. Она говорила, что он был великолепным скульптором, но я не видел ни одной его работы. – Ты с усилием сглотнул. – Как только родился я, он все работы расколотил вдребезги, все до единой. Он хотел проектировать монументы, огромные инсталляции. Но у него совсем не было заказов. И работы его никто не покупал. – Ты повернулся и посмотрел на меня. – Конечно, ему было трудно, я понимаю. Но не могу себе представить… – Ты покачал головой. – Он все бросил. Пытался открыть галерею. Но бизнесмен из него никакой. Как и торговец. Всю дорогу ходил злой как черт. То за одно схватится, то за другое. А я… я не понимал, что все это оттого, что он бросил заниматься искусством. Так сильно это на него подействовало. Однажды он искромсал ножом мамин холст… Эту картину она писала несколько месяцев… Только потому, что, как он заявил, нужно не тратить время на мазню, а писать пейзажи с закатами. Она плакала так, словно он порезал ее, а не картину. А потом он ушел от нас.

Я сжала твою руку:

– Сколько тебе было лет?

– Девять, – проговорил ты тихо. – Я вызвал полицию.

Мое детство было совсем другим, мы жили идиллической жизнью в пригороде Коннектикута. Я опять не знала, что говорить и что делать. Случись этот разговор сейчас, я бы гораздо ближе к сердцу приняла эту боль, и твою, и твоего отца. Сказала бы, что твоему отцу было очень трудно, что ему пришлось биться с демонами и мне очень жаль, что его демоны теперь перекинулись на тебя. Потому что это ведь так, разве нет? Бо́льшая часть твоей жизни была ответом на жизнь отца, ты изо всех сил пытался не стать таким, как он, и в конце концов тебе пришлось биться и с его демонами, и со своими.

Но в тот день я не могла как следует осмыслить твои слова, мне лишь хотелось утешить тебя.

– Ты все сделал правильно, – глубоко вдохнув, сказала я.

– Знаю, – отозвался ты, и в глазах твоих появилась жесткость. – Никогда не стану таким, как он. Никогда не причиню тебе такой боли. Твои мечты никогда не станут для меня никому не нужными пустяками.

– И твои, Гейб, никогда не станут для меня пустяками.

Я снова опустила голову тебе на грудь, поцеловала ее сквозь футболку, пытаясь выразить поцелуем всю глубину своего восхищения и сочувствия.

– Я это знаю. – Ты погладил меня по голове. – И обожаю тебя за это. Но и за многое другое, конечно. – (Я села, чтобы снова видеть тебя.) – Я люблю тебя, Люси.

Эти слова ты произнес впервые. Никто до тебя не говорил мне этих слов.

– Я тоже люблю тебя.

Надеюсь, ты помнишь этот день. Я его никогда не забуду.

Через несколько недель после того, как мы объяснились в любви, нам представился случай остаться вдвоем в квартире Кейт. И в честь этого мы расхаживали в одном белье. Стояла страшная жара, июль выдался душный, мне хотелось на целый день залезть в прохладный бассейн, и хотя кондиционер работал на полную мощность, легче не становилось. Квартира была такая большая, что один кондиционер не справлялся.

– Да, предки твоей Кейт были настоящие гении в сфере недвижимости, – сказал ты, когда полуголые мы сидели за столом и чистили вареные яйца. – Когда они купили эту квартирку?

– Понятия не имею, – ответила я, засовывая кусочки хлеба в тостер. – Еще до того, как родился ее отец. Значит… где-то в сороковые, наверное.

Ты присвистнул.

Я знаю, мы не часто бывали там одни, но держу пари, ты помнишь эту квартиру. Ее трудно забыть. Две огромные спальни и две ванные комнаты, а читали и занимались мы на кухне. Потолки около четырех метров. Тогда я все эти мелочи не очень-то замечала, но квартиру ценила очень высоко. Кейт училась на юридическом, и ее папаша заявил, что жить дома дешевле, чем платить за жилплощадь университету. Да и для меня это был неплохой вариант.