Ольга Лукас - Рассказы к Новому году и Рождеству [антология]

— А вот знаешь, нет, — Петрович разломил мандарин на дольки и одну уже поднес ко рту, — случай был лет двадцать назад. Я тогда с корешем на комбайне работал. Уборка была. И вот гдей-то посередь поля сломалась та хрень, да че вам название, вы не поймете, короче, которая колосья рубит. Ну остановились. Дружбан мой в кабине остался, а я пошел посмотреть, нагнулся, залез по самый пояс. Черт его знает че там случилось, но хреновина эта вдруг заработала. Сей момент до меня доперло, что вот щас-то мне башку и снесет на хрен или вообще пополам перерубит. Рванул я резко назад, почти успел вылезти, но покалечило меня конкретно — кожу с башки срезало напрочь, как бритвой, и шея сломалась. Положили меня в районку, загипсовали, как мумию, от самой задницы — всю грудь, шею, голову, только моська осталась открытой.

Представив себе эту «моську» и все остальное в гипсе, Ленка засмеялась и приподнялась на локте. Тошнота отступала. Петрович ухмыльнулся и подмигнул ей:

— А дружки по палате, где я лежал спервоначалу, хохмачи оказались еще те, ядрена вошь! Пока я спал, они на лбу мне, прям на гипсе, красным фломастером звезду нарисовали. И не отмыть ведь, гипс мочить нельзя! Так я и жил: не то космонавт, не то красноармеец какой. Полегче стало, отпросился домой. А в гипсе еще ходить и ходить, да и на уколы приезжать надо. Можно было от моей деревни и пешком доковылять, но уж больно лениво. А у меня машинешка моя, развалюшка, всегда под боком. И вот я в таком виде, да еще и за рулем. Гаишники сначала ржали, как кони, а потом привыкли и даже честь отдавать стали, когда мимо поста проезжал. Зато с тех пор меня вся деревня то буденновцем, то Гагариным кличет. Вот такая кульминация, понимашь…

Сообразив, что он так и сидит с долькой в руке, Петрович на «кульминации» наконец-то сунул ее в рот.

Второй попутчик, молчаливый и угрюмый Дима, тоже прописанный на верхней полке, редко с нее спускался. Но на цитрусовый запах и рассказ «буденновца» не отреагировать не мог. По столу в такт бесконечному «тыгдым-тыгдым» катались еще несколько оранжевых мячиков. Дима — большой и неуклюжий в движениях мужик, этакий антипод Петровича по комплекции и темпераменту, но полный аналог по рабоче-крестьянскому прошлому и настоящему, поймал один из них и стал неумело ковырять кожуру.

— Че ж ты такой пахорукий-то? — незлобиво хохотнул Петрович. — А ты, Серега, че не берешь? Давай-давай, наяривай, пока есть!

Сергей — еще один обитатель купе — понравился Ленке сразу. Интересный, немногословный — одним словом, вещь в себе. Тот самый ее любимый тип мужчин. А еще музыкант. Гитарист. О-о-о, музыканты — вечная Ленкина любовь. То взаимная, то не очень. Ленка иногда, делая вид, что спит, подглядывала за Сережей, наблюдала. Было в нем что-то особенное, от чего перехватывало дух. Невысокий, очень худенький, с невероятно острыми чертами лица и громадными глазами, кудрявые волосы до плеч. «Менестрель» — Ленка улыбалась своим мыслям, глядя, как Сережа тонкими пальцами мастерит из бумажных зеленых салфеток новогоднюю елочку. Ей было странно, что такой застенчивый, закрытый, как он, может выступать на сцене и быть лидером группы. Сережа тоже иногда бросал заинтересованные взгляды на Ленку, но в красноречии с Петровичем, забивающим эфир, тягаться не мог и не хотел. Поэтому, когда Ленка выходила в тамбур покурить, некурящий Сережа шел с ней. А надо сказать, что, несмотря на тошноту и дурное самочувствие, курила Ленка часто. Для нее это было неким показателем жизнеспособности организма: могу курить, значит, все еще не так хреново, как кажется.

В тамбуре они и узнавали друг друга. Сигарета была давно докурена, а они стояли и разговаривали, разговаривали… Тогда Сережа и рассказал, что приезжал в Москву на разведку, а сейчас возвращается в родной город, чтобы собрать вещи и снова уехать, уже навсегда. Что Сережа не только гитарист, а еще и композитор и аранжировщик. Что ему уже двадцать пять, и он хочет изменить свою жизнь и переписать начисто. Неторопливая тихая речь, музыкальные пальцы, выстукивающие какую-то одному ему известную мелодию на замерзшем оконном стекле, и улыбка, особенная какая-то. Ленке он нравился все больше. Чтобы скрыть волнение, она старалась подробно и весело отвечать на Сережины вопросы — про работу на телевидении, про учебу на журфаке, про планы на будущее, про город, в котором живет, про все на свете.

Когда они возвращались в купе, Петрович хитро подмигивал Диме и язвил:

— О, молодожены вернулись.

Ленка отшучивалась, а Сережа садился на свое место и, улыбаясь, отворачивался к окну.

Запах мандаринов заполонил все купе. Ленка взяла со столика кусочек кожуры.

— Ты че, девка? Вон мандаринов гора, а ты шкуру жуешь?! — искренне возмутился Петрович.

— Не хочу я мандарин, мне так легче…

— Во дает, — продолжал Петрович, — не баба, а безотходное производство! Ленк, у нас еще картоха есть. Там очистки тож дюже вкусные.

Ленка улыбнулась и снова легла на полку.

Ночью и Петрович, и Дима сошли, кажется, на одной станции, оставив на столике рядом с бумажной елочкой несколько так и не съеденных мандаринов. Верхние места больше никто не занял. И то верно: до Нового года меньше суток, кто хотел, тот добрался, а в дороге встречать — удовольствие сомнительное. Общительная и компанейская Ленка, оставшись наедине с Сережей, неожиданно стала застенчивой и робкой. А он наоборот — разговорился, разулыбался. Оказалось, что Сережа хороший рассказчик, не хуже Петровича. Только байки травил не деревенские, а околомузыкальные.

— У нас в группе — два парня, их вместе никуда нельзя отпускать. Напиваются так, что потом ни черта не помнят. Дома почти не пьют, но уж если куда-то поехали… Мы с ними в Питере были год назад, как раз в новогодние. Пили они по-черному. Накануне отъезда Мишка с Лехой снова в ресторан пошли, а я в гостинице остался. Когда пришли, даже не помню. Под утро, наверное. Просыпаюсь и вижу: Мишка спит еще, а Леха у окошка стоит в одних трусах, мерно раскачивается, держится за голову и повторяет: «Ой… мама… Ой… мама…» Так минут пять, потом отворачивается от окна с мертвенно-бледным лицом, падает на постель и отключается еще на несколько часов. Я, когда он в себя пришел, спрашиваю, что случилось-то. Оказывается, это чудо проснулось, попило водички и выглянуло в окно. А окно выходило на огромную площадь. И видит Леха, как по этой самой площади ходят бабы в сарафанах, цыгане с медведями, мужики с гармошками и еще тьма ряженых. Мозг не включается, поскольку пациент все еще, скорее, мертв. В общем, видит он все это, и единственная мысль крутится в воспаленном и затуманенном сознании: «Допился до горячки…» А знаешь, что на самом деле было? Гуляния новогодние. Но Леха вот уже год не пьет.