Ольга Лукас - Рассказы к Новому году и Рождеству [антология]

От слова «фашист» Одинцов морщился, как от Тетьмашиной кислятины. Было еще одно словечко, которое он терпеть не мог, — «чудь». Чудь белоглазая. Так его прозвали еще в сибирском бараке за необычный светло-серебристый, почти белый цвет радужек с темной каймой. Странные глаза: как будто одновременно и невидящие, и различающие больше положенного. Хотя последнее едва ли: читать написанное на доске Одинцов мог только с первой парты, и, как только переехали в Москву, в первый же визит в поликлинику ему выписали очки. Уже московские ребятишки, его новые соседи и одноклассники, в отличие от расхристанной барачной шпаны, умытые и хорошо одетые, тоже быстро вспомнили про белоглазую чудь, а в придачу прилепили ему еще одно прозвище — «фашист». Дети хлестко и бескомпромиссно определяют чужаков (не из нашего двора, не из нашего района, не знает наших словечек, какой-нибудь «слишком» — слишком неуклюжий, слишком умный, слишком тихий). Они сразу распознали в хромом недокормленном мальчишке с серыми вихрами что-то не их замеса. «Ну с чего вдруг я фашист?!» — обижался Одинцов. Среди подрастающего послевоенного поколения прозвище и впрямь очень злое, до колик обидное. «Потому что ты так пялишься бельмами своими! Как фашист из окопа!» Все кругом по-прежнему сопротивлялось, не пускало, едва-едва отступало под напором: первые годы в московской школе Одинцову дались с боем, как в учебе, так и в коллективе. Впрочем, за техническую смекалку его все-таки уважали.

Вскоре Одинцов как никогда остро почувствовал пустоту там, где должна была находиться главная часть семейной истории — рассказы об отце. Сколько он себя помнил, их никогда не было. Не было и фотографий. Мать объясняла, что весь архив семьи сгинул в годы высылки. Говорила: «папа погиб на фронте» — обычная судьба для отцов ребят постарше Одинцова. Долго ему этого хватало. Но однажды дома Одинцов наткнулся на документы, где упоминался вывоз на принудительные работы в Германию — и не кого-нибудь, а его матери. На все время войны. С 41-го по 45-й. Да еще пришло на ум собственное отчество — явно ненастоящее, просто чтобы было, материнское… А без малого пятнадцать лет — это уже не десять. Неуклюжие, но вполне взрослые догадки, сомнения, страхи. Ночь на новый 1960 год Одинцов напрочь испортил и себе, и матери, не отставая от нее с расспросами. «Мама, да скажи хотя бы — он тебя заставил?..» Язык не повернулся произнести: «изнасиловал». «Да как ты можешь такое!..» Тут мать, все это время через слово срывавшаяся на крик, вдруг успокоилась и тихо сказала: «Он был хорошим человеком. Добрым, кротким. Я его любила. Это все, что тебе нужно знать».

Чуть позже, посмотрев, как Одинцов корпит над чертежами очередной модели, мать добавила: «Он все вот так же, как ты, над чертежами сидел. Твой отец. Он мечтал построить такой самолет, чтобы полететь на нем в космос. А его заставили изобретать оружие».

У Одинцова будто что-то перевернулось в груди. Он медленно отодвинул от себя чертежи модели истребителя. И никогда уже эту модель не закончил. Вообще перестал интересоваться военной авиацией, которой бредил несколько лет. К нему пришло кристально-прозрачное ощущение определенности, будто он выбрался, наконец, на тот путь, что на ощупь искал всю сознательную жизнь.

Документы он отнес в высшее техническое училище имени Баумана, на ракетостроительный.

И снова невезение бросилось наперегонки с чудом. Вот есть на свете такие обаятельные счастливцы, которые умеют нравиться всем. Одинцов же с первого взгляда не нравился почти никому. У него, вполне недурного собой парня, был прямо-таки дар антиобаяния. И даже не сказать толком, в чем дело: то ли в хромой, подшибленной какой-то походке, то ли в жутковатых бледных глазах, то ли в резком тоне, который он неосознанно выдавал в любой беседе, привыкнув опережать насмешки. На экзамене по физике его срезал суровый седоголовый преподаватель, который настаивал на том, что Одинцов неправильно решил задачу и списал откуда-то верный ответ. «У этой задачи есть два способа решения! Два, два, а не один!» — в конце концов, подскочив, закричал Одинцов. «Орать будете на своих приятелей во дворе на лавке! — рассвирепел преподаватель. — Вон отсюда!» Одинцов, белее бумаги, шагнул к выходу и прямо в дверях столкнулся с чудом в лице другого преподавателя, невысокого и еще нестарого крепыша с орденскими планками, профессора, как выяснилось позднее. Тот будто споткнулся о дикий взгляд Одинцова и спросил: «Ну, чего тут у тебя?» Одинцов молча сунул ему листок со злополучным решением. Преподаватель посмотрел. «Ну так молодец же! Впервые вижу абитуриента, который до такого допер. Отлично!» Именно под руководством этого профессора Одинцов через положенное количество лет написал диплом. Тема касалась аэродинамического торможения.

Окружающая среда продолжала сопротивляться, требуя недюжинной прочности характера. Заветной мечтой Одинцова было попасть по распределению в ОКБ-1, легендарное конструкторское бюро уже умершего к этому времени Королева. Или хотя бы в смежную организацию. Все шло к тому: Одинцов был одним из лучших в потоке, профессор, спасший его на вступительных экзаменах, всячески рекомендовал его кому следует. Но в последний момент кто-то пролез на его место — протеже, сынок большой научной шишки, черт разберет, Одинцов не особенно понял объяснения уже бессильного научрука. Одинцова задвинули куда-то на Урал, в тамошний НИИ. «Ничего. Отработаешь по распределению, наберешься опыта, вернешься в Москву», — пытался ободрить преподаватель. Одинцов молча кивал, глядя в окно. Оба знали, что с распределения далеко не все возвращаются: обрастают бытом, обзаводятся семьями. Про освоение космоса можно было, по крайней мере на несколько лет, забыть. И еще так жаль было оставлять мать, только она одна и была семьей Одинцова… Время до отъезда он провел, будто обколотый анестетиками, стараясь примириться с новой судьбой. «Не на войну ведь едешь, в конце концов», — сказала мать. Не на войну. В уральском НИИ тоже занимались ракетами, но другими, смертоносными. Предназначенными не для открытия неизведанного, а для массового убийства. Не на войну ехать, но почти. Почти.

Буквально в последний день с утра в квартире раздался звонок. «Тебя, Паша», — сказала мать. Звонок проходил по ведомству чуда, вмешавшегося в последний момент. В ОКБ-1 Одинцова все-таки взяли. Тот, другой, кандидат, занявший его место, руководство бюро чем-то не устроил. Как Одинцову сказали позже, «мозгами». Посредственностям и даже середнякам в ОКБ-1 было не место.

Мечта сбылась. Одинцову предстояло войти в ту часть большой научной организации, которая занималась самым сердцем космического корабля, вместилищем жизни — разрабатывала спускаемые аппараты.