Евгений Попов - Семнадцать о Семнадцатом [антология]

На кухню вбежала Коллонтай (ее имя было крупно напечатано на ленте, какие бывают у выпускников школ и свадебных свидетелей). В руках Коллонтай держала большой железный поднос со стаканами воды. Она обнесла подносом всех голых женщин, и каждая залпом осушила по стакану.

– Однополая любовь не воспрещается! – проорала самая крупная из них, с некрасивым родимым пятном на мясистом пупке.

На этих словах раздался утробный вопль кухарки. Бочкин вздрогнул, нашел глазами кухарку и увидал, как та нагибается к бурлящему котлу и вытаскивает оттуда гигантского живого краба. Голые женщины завизжали и бросились врассыпную, Бочкин тоже метнулся к выходу вместе с прочими полумасками. Краб шмякнулся на пол и как будто пополз за ними, елозя мокрыми клешнями по полу. Крупской и Коллонтай не было видно, а Ленин все так же приплясывал на столе, сгибаясь от хохота:

– Я меньше всего – мрачный аскет, товарищи. Но это уж какой-то буржуазный дом терпимости!

– Краб! Краб! – все еще слышались визгливые голоса разбегавшихся голых женщин.

Бочкин выскочил в гулкий коридор вслед за остальными полумасками. «Наверняка он ненастоящий», – подумал Бочкин о крабе. Вдруг вспомнилось, что у крабов – глаза на затылке и они способны смотреть сразу во всех направлениях. «Это все-таки краб-паук. Такие длинные клешни…» Не додумав эту мысль, Бочкин оказался на широкой площадке. Сверху, с потолка, на зрителей и актеров сыпалось нечто, похожее на мокрый снег.

По стоявшим в карауле матросам и тому, что военный оркестр жал «Марсельезу», Бочкин понял, что он на Финляндском вокзале. В центре торчал броневик «Остин», а на нем дергалась знакомая фигурка.

– Временное правительство ведет преступную империалистическую политику! Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля! – вещала она, характерно выбрасывая руки в стороны. – А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика… Матросы, товарищи, нам нужно бороться за социальную революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата! Да здравствует всемирная социальная революция!

«Он уже здесь, – подумал Бочкин, – успел… Или у них несколько Лениных… Однояйцевый брат-близнец – не удивлюсь, если они задействуют эту легенду».

– Борьба завязывается смертельная, начинается расправа пролетариата над угнетателями и эксплуататорами. Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов… Заря всемирной революции уже занялась… А пока нам предстоит учиться, учиться и еще раз учиться!

Крестьянки, певшие с коромыслами на съезде, теперь протискивались к вождю сквозь толпу матросов, рабочих и зрителей с большим караваем хлеба и поваренной солью в чайном блюдечке.

– Вот это человек! – пронеслось в рядах собравшихся, когда Ленин кончил.

Оркестр грянул «Интернационал», и матросы вдруг разбились на пары. Кто-то схватил за бока крестьянку, кто-то – товарища.

– Шаг вперед, два шага назад, шаг вперед, два шага назад! – командовал Ленин, и вокзальный люд закружился в вальсе.

Бочкин двинулся дальше в поисках выхода, но когда он уже собирался юркнуть в арку, спрятавшуюся подальше от танцующих и броневика, путь ему преградили рабочие с бревнами.

– Держись-ка за толстый конец, товарищ, – скомандовал ему пожилой рабочий, и Бочкин покорно взялся за что приказано.

Бревно оказалось удивительно легким, будто сделанным из папье-маше. Наверное, так оно и было. Но спускаться с бревном по лестнице было довольно неудобно. Рабочие то и дело поминали друг друга по матушке. Наконец они спустились на пару пролетов и опустили бревно на пол. Бочкин разогнулся и увидел длинную очередь перед мавзолеем и дальше весьма правдоподобные зубцы кремлевской стены. Шел пенопластовый снег. На мавзолее под надписью «Ленин» виднелся значок выхода, и Бочкин с надеждой пристроился в хвост очереди.

«Так и выберусь!» – подумалось ему.

– Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш бедный Владимир Ильич… – тихо напевала очередь. – Жалко рабочему, жалко и мне, доброе сердце зарыто в земле…

– Нет, товарищи, тело Ленина живет! – возвестил кто-то впереди очереди.

Очередь протяжно, грустно, по-паровозному загудела.

– Вы знаете, как развлекались английские аристократы в викторианскую эпоху? – спросил стоявший впереди Бочкина мужчина в высокой бобровой шапке у своей соседки.

– А расскажите, расскажите, – отозвалась соседка.

– Они разворачивали мумии. Прямо на званом вечере. То есть покупает какая-нибудь графиня настоящую мумию, которую колониалисты привезли из Африки, и предлагает гостям ее развернуть.

– Ну и ну!

По всей очереди пошли голоса, накатываясь друг на друга, как волны.

– А говорят, надо мумии рот открыть, чтобы душа дорогу нашла.

– Души нет, только опиум для народа…

– В Семиречье, говорят, в Гражданскую свои банкноты были. Причем меряли не золотом, а опиумом, да-да. Хранили опиум в подвале Госбанка.

– Опиум – он из недозрелых маков, это же млечный сок.

– Полярные желтые маки выживают подо льдом, представляете?

– А сколько дней можно выжить без хлеба?

– Один хлебный чек – шестнадцать килограм хлеба.

– Диктатура деревенской бедноты… Отнимайте хлеб у кулаков…

– Придут комиссары продотряда, обдерут как липку.

– Инфляция, инфляция, а люди веселятся…

– Держатся, держатся. Денег нет, а держатся!

– Деньги скоро отомрут, товарищи. Уберите Ленина с денег.

Бочкин запереживал, что очередь совсем не движется. Он выбежал вперед и попытался пристроиться поближе к мавзолею, но чьи-то острые локти выпихнули его вон.

– Хам! Лезешь без очереди!

– Холопская фигура, дерьмо нации, не человек, а слизь и мерзость! – залаяла по-ленински очередь.

– Мазурик, архипройдоха, конченая мразь, двурушник, наймит капиталистов, комнатная шавка империализма!

– Политическая проститутка, недоносок, труположец! Повесить тебя на вонючих веревках. Будешь землю есть из горшка с цветами!

Бочкин слегка трухнул и стал отступать назад, но быстро понял, что актеры орут друг на друга, а вовсе не на него, что очередь рассыпалась, обнажая растерянные красные полумаски зрителей. Началась драка, одетые по-зимнему мужчины и женщины бросились колошматить друг друга, не жалея кулаков. Откуда-то полетели яйца, брызнула зеленка. Воспользовавшись сумятицей, Бочкин бросился к мавзолею. Туда уже со всех сторон перли зрители, внутри было душно и сумрачно. В центре вместо саркофага стоял большой грузовой лифт. Полумаски уже жали на горевшую красным цветом кнопку вызова. Дверь лифта раздвинулась, и оттуда выскочил Ленин в кепке.